Классики, когда-то, были просто живыми людьми и ходили по той же земле, по которой ходим и мы с вами. И ничто человеческое было им не чуждо.
Были у них недостатки, свои "тараканы" в голове, причуды.
Например, в воспоминаниях Афанасия Афанасьевича Фета, Иван Сергеевич Тургенев, мало напоминает, по-моему, седовласого, благообразного старца на портрете.
Натура его, весьма, ипохондричная, склонная к фобиям, импульсивная, противоречивая, чувствительная.
Вот что писал о нём Фет:
"...случалось, что усердно созванный на обед круг гостей, к пяти часам соберётся, бывало, под тёмною аркою ворот, у двери тургеневской квартиры.
- Кто это? - спрашивает один другого.
- Ах, это Вы, Дружинин? - восклицает другой, узнавши по голосу вопрошающего.
- Добродушный, но рассеянный человек, - говорит, укоризненно, Боткин, - он, просто, забыл, что позвал всех обедать и я ухожу. Что же звонить понапрасну? Явно, что ни Ивана Тургенева, ни Ивана лакея нет в квартире."
"Однажды, перед самым обедом, я забежал к Тургеневу поболтать с ним, пока он будет одеваться. В комнатах было, никак не более десяти градусов, которые переодевавшемуся Тургеневу были всех чувствительнее.
- Иван! - воскликнул он слезливым голосом, - ну, как же мне тебя умолять? Сколько раз, уже, я, слёзно просил тебя сильнее топить в такие морозы.
- Помилуйте-с, помилуйте-с, - отвечал Иван.
- Да, ведь, я, - прервал его Тургенев всё выше забирающим фальцетом, - и не спорю с тобою! Ну, ты умён, а я дурак. Но, помилуй! Не до такой же степени я глуп, чтобы не мог разобрать, холодно мне или тепло."
"Помню забавную выходку Тургенева. Когда мы, вечером, всходили с ним по освещённой лестнице, я, вдруг, почувствовал, что он провёл у меня рукою вдоль коленки с внутренней стороны ноги. Сделал он это так неожиданно, что я, невольно, крикнул:
- Что Вы?
- Я думал, - сказал Тургенев, - что Ваши рейтузы подбиты кожей.
Пришлось уверять его, что у офицеров рейтуз с кожею не бывает."
" Бубулька всегда спала в спальне Тургенева, на тюфячке, покрытая от мух и холода фланелевым одеялом. И, когда, по какому-либо случаю, одеяло с неё сползало, она шла и, бесцеремонно, толкала лапой Тургенева.
- Вишь, ты, какая избалованная собака, - говорил он, вставая и накрывая её снова."
"...тарантас наш стал так круто спускаться в долинку, за которою начинался красный лес, что было не до споров, а нужно было упираться ногами, чтобы не скатиться со своего места. Упираться приходилось в, довольно, обширный сундучок в кожаном чехле. Без этого сундучка, содержавшего домашнюю аптеку, Тургенев никуда не выезжал, видя в нём талисман от холеры. Толкаемый на корявом спуске Тургеневым и толкая его, в свою очередь, вдруг, слышу пронзительный его фальцет:
- Боже мой! Что же тут такое?
Тогда только, откинув, совершенно, фартук и взглянув себе под ноги, я увидал следующее зрелище: услужливый и сообразительный слуга, получивший "на чаёк", завязал всё блюдо с котлетами в салфетку и поставил на аптечку. При утраченном тарантасом равновесии, вся обильная подливка, сквозь салфетку, облила драгоценный ящик.
- Стой! Стой! Стой! - кричал Тургенев кучеру, спустившемуся, уже, в долинку.
Развязавши узлы пропитанной жиром салфетки, я увидал на блюде сбившиеся в кучку котлеты. Хотя, от смеха я, едва владел руками, тем не менее, воспользовался кусочком газет, которыми Тургенев стал, усердно, вытирать драгоценную аптеку и, прикрывши этой бумажкой своё левое колено, прижал на нём пальцами котлеты и держал их на весу до тех пор, пока Тургенев, вылезши из тарантаса, не стал, согнувшись, таскать, сначала блюдо, а затем салфетку по обильной росе, промывая, таким образом, то и другое.
Во время всей этой, весьма искусно им выполняемой операции, при которой ему приходилось сильно изгибаться, он не переставал кряхтеть и повторять одну и ту же фразу:
- Господи! Проклятое русское гостеприимство!"
"Нельзя не вспомнить, с удовольствием, о наших обедах и отдыхах после утомительной ходьбы. С каким удовольствием садились мы за стол и лакомились наваристым супом из курицы, столь любимым Тургеневым, предпочитавшим ему, только, суп из потрохов. Молодых тетеревов, с белым, ещё, мясом, справедливо можно назвать лакомством. А, затем, Тургенев не мог без смеха смотреть, как усердно я поглощал полные тарелки спелой и крупной земляники. Он говорил, что рот мой раскрывается, при этом, "галчатообразно".
После обеда мы, обыкновенно, завешивали окна до совершенной темноты, без чего мухи не дали бы нам успокоиться. Непривычные спать днём, мы, обыкновенно, предавались болтовне. В этом случае, известные стихи "Домика в Коломне" можно пародировать таким образом:
"...много вздору приходит на ум,
Когда лежим одни или с товарищем иным."
- А что, - говорит, например, Тургенев,- если бы дверь отворилась и, вместо Афанасия, вошёл бы Шекспир? Что бы Вы сделали?
- Я старался бы рассмотреть и запомнить его черты.
- А я, - восклицает Тургенев, - упал бы ничком, да так бы на полу и лежал.
Зато, как сладко спалось нам ночью, после вечернего чая и нужно было употребить над собою некоторое усилие, чтобы подняться в 5 ч. утра, умываясь холодной, как лёд, водою, только что принесённой из колодца.
Тургенев, видя мои нерешительные плескания, сопровождаемые болезненным гоготанием, утверждал, что видит на носу моём неотмытые следы вчерашних мух."
"У Ивана Сергеевича были большие изъяны. У него...не хватало формального математического и философского ума. Однажды, он говорил мне:
- ...на днях я просматривал свои берлинские философские записки. Боже мой! Неужели же это я когда-то писал и составлял? Пусть меня убьют, если я в состоянии понять, хотя бы, одно слово!
Но, зато, Ив. Серг. был, как выражался, про себя, И.И. Панаев, "человек со вздохом"."
"Однажды, всходя на балкон, слышу усиленный, мелко дребезжащий звук, похожий на фырканье и, вступая в гостиную, вижу, что дамы, усердно, надрезают и рвут клоки тёмно-серой нанки.
- Над чем это вы так трудитесь? - спросил я.
- Да, вот, Ив.Серг. выписал из Петербурга студента для поправки на деревенском воздухе. Оказывается, что этот гость, совершенно, разут и раздет. И мы послали во Мценск взять нанки, чтобы у нашего деревенского портного заказать приезжему костюм.
Вернувшийся с прогулки Ив. Серг. подтвердил известие, поснив при этом, что он предназначает студента учителем сельской школы и переписчиком своих рассказов.
В последующие разы, я увидел студента в нанковой паре, уже, за семейным столом и, любивший подшутить Ник.Ник. (дядя Тургенева, управлявший его имениями, прим. моё) говорил:
- Право, наш молодец-то, таки очень посмелел. Бывало, ждёт, покуда скажут: не хотите ли вина? А, нынче, рука-то, сама далеко достаёт бутылку. Не знаю, какой толк из этого всего выйдет.
Как-то, проходя через небольшую комнату, я увидел жену Ник. Серг. Тургенева, лежащею на диване с далеко выставленными ботинками, а нанкового студента, сидящего на табурете и растирающего ей ноги.
Однажды осенью, зайдя во флигель к Ив. Серг., я застал его в волнении.
- Я, - сказал он, - решился просить дядю, чтобы он выпроводил этого Рабионова, который мне опротивел своим нахальством. Мне он ничего не переписывает. В школьниках видит эклогу Вергилия и приходил мне жаловаться на жену моего брата, будто бы разрушившую его нравственный мир.
Конечно, и Ник. Ник., говоря на ту же тему, воскликнул:
- Вот, Иван, всегда так! Сам, невесть кого, затащил в дом, а теперь дядя выгоняй! Что я за палач такой!"
"Приняв во внимание неизменный мой обычай сохранять в переводах число строк оригинала, легко понять затруднение, возникающее на этом выдающемся месте.
Помнится, у меня стояло: "О, разорвись!"
Тургенев, справедливо, заметил, что по-русски это невозможно.
Загнанный в неисходный угол, я, вполголоса, рискнул: "О, лопни!"
Заливаясь со смеху, Тургенев указал мне, что я и этим не помогаю делу, так как не связываю глагола ни с каким существительным.
Тогда, как заяц, с криком прыгающий над головами налетевших борзых, я рискнул воскликнуть: "Я лопну!"
С этим словом Тургенев, разразившись смехом, сопровождаемым криком, прямо с дивана бросился на пол, принимая позу начинающего ползать ребёнка.
Дамы, слыша отчаянный крик Тургенева, отворили дверь и, уже не знаю, что подумали в первую минуту."
"Красивые и, видимо, зажиточные крестьяне, без шапок, окружали крыльцо, на котором стоял Тургенев и, отчасти, повернувшись к стенке, царапал её ногтем.
Какой-то мужик, ловко, подвёл Ивану Сергеевичу о недостаче у него тягольной земли и просил о прибавке таковой. Не успел Ив. Серг. обещать мужику просимую землю, как подобные настоятельные нужды явились у всех и дело кончилось раздачею всей барской земли крестьянам. Само собою разумеется, что дело это оставалось на этом основании до отъезда Ив. Серг. за границу и переезда Ник. Ник. Тургенева в Топки. С каким добросердечным хохотом говорил он мне впоследствии:
- Неужели, господа писатели, все вы такие бестолковые? Вы, же, с Иваном ездили в Топки и роздали там мужикам всю землю. А, теперь, тот же Иван пишет мне: "дядя, как бы продать Топки?" Ну, что же бы там продавать, когда бы вся земля осталась розданною крестьянам? Спрашиваю двух мужиков-богачей, у которых своей покупной земли помногу: - Как же, ты, Ефим, не постыдился просить?" - "Чего ж мне не просить? Слышу - другим дают, чем я-то хуже?"
А, вот, что писал А.А. Фет об оппоненте Ивана Сергеевича Тургенева в жизни, графе Льве Николаевиче Толстом.
"...в то время, увлечение Л.Толстого щёгольством бросалось в глаза и, видя его в новой бекеше с седым бобровым воротником, с вьющимися, длинными, тёмно-русыми волосами под блестящею шляпой, надетой набекрень и с модною тростью в руке, выходящего на прогулку, Борисов говорил про него словами песни:
Он и тросточкой подпирается,
Он калиновой похваляется.
В то время, у светской молодёжи, входили в моду гимнастические упражнения, между которыми первое место занимало прыганье через деревянного коня. Бывало, если нужно захватить Лбва Николаевича во втором часу дня, надо отправляться в гимнастический зал на Большой Дмитровке.
Надо было видеть с каким одушевлением он, одевшись в трико, старался перепрыгнуть через коня, не задевши кожаного, набитого шерстью конуса, поставленного на спине этого коня. Неудивительно, что подвижная, энергическая натура 29-летнего Л. Толстого требовала такого усиленного движения".
" На расспросы наши о Льве Николаевиче граф, с видимым наслаждением, рассказывал о любимом брате:
- Лёвочка, - говорил он, - усердно ищет сближения с сельским бытом и хозяйством, с которыми, как все мы, до сих пор, знаком поверхностно. Но, уже, не знаю, какое тут выйдет сближение: Лёвочка желает всё захватить разом, не упуская ничего, даже гимнастики. И, вот, у него под окном кабинета устроен бар. Конечно, если отбросить предрассудки, с которыми он так враждует, он прав: гимнастика хозяйству не помешает. Но, староста смотрит на дело, несколько иначе: "Придёшь, -говорит, - к барину за приказанием, а барин, зацепившись одною коленкой за жердь, висит, в красной куртке, головою вниз и раскачивается. волосы отвисли и мотаются, лицо кровью налилось. Не то приказания слушать, не то на него дивиться."
Понравилось Лёвочке, как работник Юфан растопыривает руки при пахоте. И, вот, Юфан для него - эмблема сельской силы, вроде Микулы Селяниновича. Он сам, широко расставляя локти, берётся за соху и юфанствует".
" Не смотря на самое серьёзное и нетерпеливое расположение духа, я не мог отказать себе в удовольствии заехать в Ясную Поляну.
Едва только я повернул между башнями, по берёзовой аллее, как наехал на Льва Николаевича, распоряжающегося вытягиванием невода во всю ширину пруда и, очевидно, принимающего всевозможные меры, чтобы караси не ускользнули, прячась в ил и пробегая мимо крыльев невода, не взирая на яростное щёлканье верёвками и, даже, оглоблями.
- Ах, как я рад! - воскликнул он, очевидно, деля своё внимание между мной и карасями. - Мы, вот, сию минуту! Иван! Иван! Круче заходи левым крылом! Соня! Ты видела Афанасия Афанасьевича?
Но, замечание это, явно, опоздало, так как, вся в белом, графиня, давно уже, подбежала ко мне по аллее и, тем же бегом, с огромною связкой тяжёлых амбарных ключей на поясе, не взирая на крайне интересное положение, бросилась, тоже, к пруду, перескакивая через слеги невысокой загороди.
- Что Вы делаете, графиня! - воскликнул я в ужасе, - как же Вы неосторожны!
- Ничего, - отвечала она, весело улыбаясь, - я привыкла.
- Соня, вели Нестерке принести мешок из амбара и пойдёмте домой.
Графиня, тотчас же, отцепила от пояса огромный ключ и передала его мальчику, который бросился, бегом, исполнять поручение.
- Вот, - сказал граф, - Вы видите полное применение нашей методы: держать ключи при себе, а исполнять все хозяйственные операции при посредстве мальчишек.
За оживлённым обедом появились пойманные на наших глазах караси. Казалось, всем было, одинаково, легко и радостно на душе..."
"К приятным воспоминаниям этого посещения у меня присоединяется и неприятное.
Я, вообще, терпеть не могу кислого вкуса или запаха. А тут, как нарочно, Лев Никол. задавался мыслью о полезности кумыса и, в просторных сенях, за дверью, стояла большая кадка с этим продуктом, покрытая рядном, и распространяла самый едкий, кислый запах. Как бы, не довольствуясь самобытною кислотою кумыса, Лев Никол., восторженно, объяснял простоту его приготовления, при котором, в прокислое кобылье молоко следует, только, подливать свежего и неистощимый целебный источник готов. При этом, граф брал в руки торчавшее из кадки весло и, собственноручно, мешал содержимое, прибавляя:
- Попробуйте, как это хорошо!
Конечно, распространявшийся нестерпимый запах говорил, гораздо, сильнее приглашения."
"Лев Николаевич был в самом разгаре писания "Войны и мира" и я, знавший его в периоды непосредственного творчества, постоянно любовался им, любовался его чуткостью и впечатлительностью, которую можно бы сравнить с большим и тонким стеклянным колоколом, звучавшим при малейшем сотрясении."
Между Тургеневым и Толстым были сложные отношения, практически, закончившиеся полным разрывом. Но, до конца жизни, не общаясь, не понимая друг друга, как люди, они признавали и уважали талант друг друга.
Из воспоминаний Фета:
"В продолжении часа, проведённого мной у Тургенева, мы говорили вполголоса из боязни разбудить спящего за дверью графа.
- Вот, всё время так, - говорил, с усмешкой, Тургенев. - Вернулся из Севастополя, с батареи, остановился у меня и пустился во все тяжкие. Кутежи, цыгане и карты во всю ночь; а, затем, до двух часов, спит, как убитый. Старался удерживать его, но теперь махнул рукою.
С первой минуты, я заметил в молодом Толстом невольную оппозицию всему общепринятому в области суждений. В это короткое время я, только однажды, видел его у Некрасова, вечером, в нашем холостом литературном кругу и был свидетелем того отчаяния, до которого доходил кипятящийся и задыхающийся от спора Тургенев на, видимо сдержанные, но, тем более язвительные возражения Толстого.
- Я не могу признать, - говорил Толстой, - чтобы высказанное Вами было Вашими убеждениями. Я стою, с кинжалом или саблею, в дверях и говорю: пока я жив, никто сюда не войдёт. Вот это убеждение. А вы, друг от друга, стараетесь скрывать сущность ваших мыслей и называете это убеждением.
- Зачем же Вы к нам ходите? - задыхаясь и голосом, переходящим в тонкий фальцет (при горячих спорах это, постоянно, бывало), говорил Тургенев. - Здесь не Ваше знамя! Ступайте к княгине Б-й-Б-й!
- Зачем мне спрашивать у Вас, куда мне ходить! И, праздные разговоры, ни от каких моих приходов, не превратятся в убеждения!"
"Вот что, между прочим, передавал мне Григорович о столкновениях Толстого с Тургеневым на той же квартире Некрасова:
- Голубчик, голубчик! - говорил, захлёбываясь и со слезами смеха на глазах, Григорович, гладя меня по плечу. - Вы себе представить не можете, какие тут были сцены. Ах, Боже мой! Тургенев пищит, пищит, зажмёт рукою горло и, с глазами умирающей газели, прошепчет: "Не могу больше, у меня бронхит!" - и громадными шагами начинает ходить вдоль трёх комнат. "Бронхит, - ворчит Толстой вслед, - бронхит - воображаемая болезнь. Бронхит - это металл!" Конечно, у хозяина, Некрасова, душа замирает: он боится упустить и Тургенева, и Толстого, в котором чует капитальную опору "Современника", и приходиться лавировать. Мы все взволнованы, не знаем, что говорить. Толстой, в средней, проходной комнате, лежит на сафьяновом диване и дуется, а Тургенев, раздвинув полы своего короткого пиджака, с заложенными в карманы руками, продолжает ходить взад-вперёд, по всем трём комнатам.
В предупреждение катастрофы, подхожу к дивану и говорю: "Голубчик Толстой, не волнуйтесь! Вы не знаете, как он Вас ценит и любит!"
- Я не позволю ему, - говорит, с раздувающимися ноздрями, Толстой, - ничего делать мне назло! Это, вот, он нарочно, теперь, ходит взад и вперёд мимо меня и виляет своими демократическими ляжками!"
"В течение тридцати лет, мне самому, неоднократно, приходилось слышать о размолвке Тургенева с Толстым - с полным искажением истины...
Из двух действующих лиц, Тургенев, письмом, находящимся в руках моих, признаёт себя единственным виновником распри, а, и самый ожесточённый враг не решится заподозрить графа Толстого, жильца 4-го бастиона, в трусости.
Кроме всего этого, мы, впоследствии, увидим, что радикально изменившиеся убеждения Льва Николаевича изменили, так сказать, весь смысл давнишнего происшествия и он первый протянул руку примирения. Вот причины, побудившие меня не претыкаться в моём рассказе.
Утром, в наше обыкновенное время, т.е. в 8 часов, гости вышли в столовую, в которой жена моя занимала верхний конец стола за самоваром, а я, в ожидании кофея, поместился на другом конце.
Тургенев сел по правую руку хозяйки, а Толстой по левую. Зная важность, которую, в это время, Тургенев придавал воспитанию своей дочери, жена моя спросила его, доволен ли он своею английскою гувернанткой. Тургенев стал изливаться в похвалах гувернантке и, между прочим, рассказал, что гувернантка, с английскою пунктуальностью, просила Тургенева определить сумму, которою дочь его может располагать для благотворительных целей.
- Теперь, - сказал Тургенев, - англичанка требует, чтобы моя дочь забирала на руки худую одежду бедняков и, собственноручно вычинив оную, возвращала по принадлежности.
- И это Вы считаете хорошим? - спросил Толстой.
- Конечно, это сближает благотворительницу с насущною нуждой.
- А я считаю, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю театральную сцену.
- Я Вас прошу этого не говорить! - воскликнул Тургенев, с раздувающимися ноздрями.
- Отчего же мне не говорить того, в чём я убеждён, - отвечал Толстой.
Не успел я крикнуть Тургеневу: "перестаньте!", как, бледный от злобы, он сказал:
- Так я Вас заставлю молчать оскорблением!
С этим словом он вскочил из-за стола и, схватившись руками за голову, взволнованно зашагал в другую комнату. Через секунду он вернулся к нам и сказал, обращаясь к жене моей:
- Ради Бога, извините мой безобразный поступок, в котором я глубоко раскаиваюсь.
С этим вместе он, снова, ушёл."
