Опубликовано: 25 февраля 2013 09:24

" ЧАША ЖИЗНИ"(из книги)

                                          Сергей ДИЕВ

           

                    [email protected]

                  

 

               СТИХИ 1970-2006 годов

 

 ДИОНИСИЯ — ВАКХАНАЛИЯ В НОЧНОМ КЛУБЕ

 

Любуюсь возвращеньем древних чар

На пире в честь любимца Диониса.

Мне чашу обожжёт опять гончар,

И урожай фалернского уж близок.

 

Хитоны примеряет рой менад.

Три грации выходят из-за ширмы.

Суровый Зевс по-юношески рад

Такой любви к его родному сыну.

 

Сам Дионис, вкушая дифирамб

Козлиного талантливого хора,

Готов швырнуть последний свой талант

На праздничность народного задора.

 

Менады окружат весельчака.

Ударят меднозвонкие кимвалы.

И кто-то крикнет тост наверняка,

За Диониса оглашая залу.

 

А в эйфории доблестных побед,

Когда рубили греков тут с размаху,

Не Дионисом праздничный обед

Враги назвали, а по-римски Вакхом.

 

И рой менад, и граций, и харит,

И заскочивших дерзких лесбиянок

Был назван ими без больших обид

Весёлой пляской ветреных вакханок.

 

Смешались греки с римлянами тут,

И Вакх смешался с Дионисом древним.

Неважно как теперь их назовут.

Ты, главное, не думай суеверно,

 

Что эта радость — твой смертельный грех.

Не может радость быть грехом досужим.

И кто б ты ни был, римлянин иль грек,

Пускай тебе вакханки тут послужат!

 

УКОР В ДЕНЬ КОСМОНАВТИКИ

 

Ко мне в окно заглядывает птица

С тревогою в малюсеньких глазах...

Что появилось, люди, в наших лицах

Такого, что внушает птицам страх?

 

Я к зеркалу с вопросом этим птичьим,

Пытаясь улыбнуться, подхожу.

В благообразном, вроде бы, обличье

Я варвара внезапно нахожу.

 

На первый взгляд,— учитель как учитель,

И даже поволокою — мечта.

А глянешь в душу — сущий разрушитель,

Все девяносто рушащий из ста.

 

 

И как смотреть в глаза небесной птахе,

Когда ты ей пути изгадил все

В своём большом, космическом размахе,

С восторгом на газетной полосе?

 

 

ВНОВЬ

 

В сравненье с минувшим осталось так мало,

Что я разглядеть уже даже не смог.

Безумства любви улетели за скалы,

И в душах гуляет ночной холодок.

 

 

Мы стали спокойнее. Сердца внезапность

Засечки оставила — сетку морщин.

Но летним жасмином как прежде запахло:

Ты в волосы вколешь пьянящий жасмин.

 

 

Духов не терпевшая, «Душно ведь» — скажешь,

Дыхание лёгкое мне подарив...

Двух тонких минут мы не выдержав даже,

Во вспышке касания вместе сгорим.

 

 

 

ВЕРА

 

                      Раймунду Сабундскому,

                      испанскому богослову 13 века

 

Зачем мне божество в телесной оболочке?

Ну разве, для игры фигуркою, как в мяч.

И, вовлечённый в спор, поставлю в нём я точку,

Хотя у образов был ряд больших удач.

 

О, божество души, разлитой во Вселенной,

Его ни воплотить, ни описать нельзя,

Его нельзя постичь. Но только Высшей верой

Его я обрету, своей душой горя!

 

Всемирная душа — божественное царство.

Слугою быть его, вкушая благодать.

Когда же ощутишь восторг такого рабства,

Ты душу приготовь, чтобы её отдать.

 

ХЕЛЛУИН

 

У нашей чаши жизни есть глубины —

Далёких душ нетленные следы.

Мы их увидим в праздник Хеллуина

Как во спасенье наше от беды.

 

Нас разделяют три тысячелетия...

У древних кельтов пир на Новый год

Был осенью; и знали даже дети

О жертвах прошлому, чтобы смотреть вперёд.

 

 

У страшных масок жертвенных обрядов

Есть смысл — поминовение души.

Но чтоб она не встала с нами рядом,

Ты заклинанье древнее скажи:

 

 

«Спокойно спите, души, не мешая

Нам жить без вас, без горестных теней.

И свечи в тыквах в помощь урожаю

Зажжём мы для магических огней.»

 

 

...Забытых предков тени оживают

Слегка попировать на Новый год.

Когда ж помянем, сразу исчезают,

Чтоб мы спокойно двигались вперёд.

 

 

ЧТО-ТО БЫЛО?

 

Во тьму одиночества — руки,

Тебе дающие свет.

В бездну молчания — звуки

Тебе посылают привет. 

 

Сверкнёт фантазия снова

В сосуде зимнего дня,

Рождая тёплое слово,

Желанное для меня.

 

Оно возникает где то

В трамвае из духоты

Тем самым началом света,

Что ждёшь с нетерпеньем ты.

 

С каким то нездешним взглядом

Плеснёт волною тепла.

О, как тебе это надо

В плену ледяного стекла!

 

Растает душевный холод,

Подснежнику дав намёк.

Я весел и снова молод,

От слякоти дня — далёк...

 

Но нет! Опять показалось

Под грохот стальных колёс,

Что что то к тебе прикасалось,

Дурманящее до слёз.

 

 

МОРОЗ — МЕФИСТО

 

Мороз к полуночи надрал мне грубо уши,

Огрел Москвою, как кастрюлей ледяной.

Мотивы тёплой радости всё глуше.

И только холод — Мефистофель мой —

 

Мне шепчет что то,словно в уши колет,

Бросает мне в лицо пригоршни льда.

А в небе равнодушная звезда

Мне только добавляет боли.

 

Но помню я, что совершает благо

Мучитель мой, меня терзая зло,

Хотя бы потому, что на бумагу

Я брошу стих, лишь попаду в тепло.

 

А память, моя добрая подруга,

От ледяного плена оградит...

Я веселюсь, смотря, как злится вьюга,

И та звезда в окошко мне глядит.

 

 

 

 

 

 

 

ЗИМНЕЕ ПРЕВРАЩЕНИЕ

 

Саше и Яне

 

Предвкушаю я это уже за версту

Из капканов всех пробок и уличных лап.

Ещё чувствую давящую густоту

Турникетов, толпы, ослепительных ламп.

 

Я ещё не дослушал троллейбусный сип

Тормозов, учащённых в кошмаре машин.

Но уже показалось, что город... красив

Тем, что даст превратиться мне... в апельсин.

 

Он меня отпустил, он меня не прижал,

В глубине своих шахт вагонеткой гремя,

Ничего не спросил, ничего не сказал,

Оставляя в покое тем самым меня.

 

Так я к внучкам приехал, улыбкой светясь.

Вызывает их смех мой оранжевый вид.

Ощущаю с Природой я высшую связь,

И из тропиков смотрит библейский Давид.

 

Я, в зелёной листве преисполненный сил,

Вечно сладкий и вечно цветущий оранж...

Вот вот сбросит свою кожуру апельсин,

И девчонки войдут в карнавальный кураж.

 

Так рождается солнце их будущих дней

От ярчайших шаров и зелёной листвы.

И, себя ощущая гирляндой огней,

Понимаешь, что сделал нечаянно ты!

 

ЗЫБКИЙ МИР

 

Есть свойство исчезать у тишины...

Царит, бывало.(Что там королева!)

Забудешь о существованье гнева.

Смешаются реальности и сны.

Прольётся неземная благодать...

Но, как внезапный признак беспокойства,

Проявится её земное свойство,

Достаточно вороне заорать.

 

Есть свойство исчезать у доброты...

Окутывает нежной пелериной,

Как будто шлейф прелестной балерины,

А не чертей игривые хвосты.

Благие чувства, было, воцарят,

Сравнимые с наивною улыбкой.

Но исчезает этот призрак зыбкий,

Ведущий, как известно, прямо в ад.

 

Есть свойство исчезать у красоты...

Волнует и пленяет твою душу,

Чтоб ты вокруг не видел и не слушал

Других явлений звуки и черты.

И ты уже её поклонник верный,

Способный падать ниц пред красотой

До той поры, пока с одной чертой

Она вдруг не исчезнет эфемерно.

 

ОСЕННИЙ ВОЛЧОК

 

На дно души упал волчок

И, скрытную, он рассекретил.

Смеялись знающие дети

И знаки делали:»Молчок!»

 

Крутилась звонкая юла,

Будя во мне шальные чувства.

А ведь недавно было грустно,

Когтями кошка там скребла.

 

В саду, как будто в казино,

Деревья сыплют пятаками,

Играя выигрышем с нами,

Чтобы от сердца отлегло.

 

Волчок, осенний виртуоз,

Творит такое тут вращенье

Из добрых чувств, что всепрощенье

Охватывает вдруг до слёз.

 

Потянет с холода в тепло

От старых дровяных запасов.

Вкушай плоды обоих Спасов,

Смотря в дождливое стекло.

 

Синиц весёлый пересвист

Напоминает лето птичье

И соблазняет нежной дичью

Серьёзнейших заметок лист.

 

В окне хмельная доброта

От этих рыжих чар покровских...

И — вся в полосочках неброских —

Выходит кошка за кота.

 

БУЛГАКОВ

 

«Высокий стиль» в кавычках нос воротит

В лице серьёзной дамочки в очках.

Булгакова раскрыла эта тётя

И с первых строк почувствовала страх.

 

Как хороши любовные романы,

Где красота господствует и страсть.

А тут какой то регент полупьяный

Указывает, как под трамвай попасть.

 

 

И всё это с Пилатом вперемешку,

Пытающим вопросами Христа.

Над ней самой какая то насмешка,

Как будто у ней совесть нечиста.

 

 

У дамы беспокойство появилось

(Её бы понял умный Берлиоз),

Как над Садовой туча опустилась

Не понарошку, а вполне всерьёз.

 

 

И этот ужас с летнею уборной

От Варенухи передался ей.

И вот уж мысль не кажется ей вздорной,

Что от людей не стало вдруг теней.

 

 

Когда пришло знакомство с Маргаритой,

Гражданка побросала все дела

И стала вдруг для этого открытой,

Как будто мазь от чёрта приняла.

 

 

Почувствовав, что голову теряет,

Исторгла крик гражданка из груди.

Но, видно, Воланд нашептал не зря ей,

Что это, значит, счастье впереди.

 

 

 

И вот каким то фрачным господином

Её манит на небеса оно...

Вся суета помчалась сразу мимо,

Мадам летела с хохотом в окно!

 

 

БУНИНСКИЙ ПРИЮТ

 

Романс

 

У горы была любовь — старая терраса.

Пальма тоже полюбила кресло у стола.

Это был альпийский дом где то возле Грасса,

Там приют для Бунина Франция дала.

 

Только «холод, блеск, мистраль» ночью одолели.

«Золотой недвижный свет до постели лёг».

Сквозь мистраль мерещатся русские метели

И орловской бабочки сказочный полёт.

 

Окаянных дней топор изрубил Россию.

Только в грёзах Бунина Родина жива.

Как по цвету флаг похож красно бело синий,

Так и в языке порою близкие слова.

 

Как гостеприимна тут Святая Женевьева,

Русского писателя под крестом приют.

Через волны желчные бунинского гнева

Образ дивной родины строчки нам дают.

 

У горы была любовь — старая терраса.

Пальма тоже полюбила кресло у стола...

Женевьевой полнятся русских слов запасы,

Кое что из Бунина, добрая, взяла.

 

ЗЕЛЁНАЯ БЕЗДНА

 

Непогода бьёт дождём в окошко,

Верная служанка ноябрю.

Мне в глаза заглядывает кошка,

Я в её ответно посмотрю.

 

Видятся зелёные болота,

Где смешит кикимора вовсю.

Из кошачьих глаз поманит кто то

В бездну тайн доверчивость мою.

 

Но вернусь и вижу: подоконник,

В комнате я с кошкою один...

В продолженье таинства сегодня

Выпью на десерт бенедиктин.

 

 

АСТРАЛ

 

«...если бы мы грезили вместе с другими и случайно

грёзы наши совпали — что довольно часто бывает,—

а бодрствовали в одиночку, то можно считать, что

всё переставлено наоборот».

 

 Паскаль.

 

Есть право первенства у сна.

И явью дорожить не надо.

В ней ценно то, что с нами рядом,

А так ли уж «изба красна»?

 

Паскаль в раздумии заснул,

С Коперником соприкоснувшись.

В полёт отправились их души.

К ним подлететь и я дерзну...

 

Какие бездны в наших снах!

Да есть ли наяву такие?

На нас взирают Всеблагие,

Как будто мы у них в гостях.

 

Как музыка нездешних сфер,

Во сне охватывают грёзы,

Порою вызывая слёзы —

Реальности живой пример. 

 

И без начала и конца

Войду, не чувствуя границы,

Туда, где что то вдруг приснится

В предтече главного конца.

 

 

Перехожу в небытие

Так буднично и незаметно:

Слегка зажмуришься от света

И ощутишь глубины те!

 

 

ПАСТОРАЛЬ КУПЕРЕНА

 

Не то свистит, не то пищит

Пичужка в сумраке дождливом.

Намокли яблони и сливы,

И сад как будто весь дрожит.

 

У Франции лицо в слезах.

Уходит летняя пастушка.

А пасторальная игрушка

Заброшенной лежит в кустах.

 

Её забросят до весны,

Чтоб срезать дудочку по новой...

Потянет Куперена к дому

Смотреть талантливые сны.

 

Его прелестное ля-ля

Уходит с пажитей осенних.

Мелодия затихнет в сене,

В июльских благодатных днях.

 

 

С дружком пастушки — пастушком

Её запомнит некто третий

И передаст в наследство детям,

Играющим в Москве снежком.

 

 

Глаза, улыбкой осенясь

От этих дивных пасторалей,

Узнают главные морали

И с вечностью благую связь.

 

 

ДРЕМУЧЕЕ ЧУДО

 

 Жанне

 

Странна привязанность девушки стройной

К срубам старинным глухой деревеньки,

Где неприлично, почти непристойно

Место отхожее без всякой скамейки.

 

Девушка любит столичные изыски,

Милой Европы пикантные штучки.

Тем удивительнее близость ей

Досок, шершавящих нежные ручки.

 

Что же за магия русской глубинки,

Скотных дворов, от навоза зловонных,

В лес уводящей заросшей тропинки,

Ликов старушечьих в недрах оконных?

 

Сотнями лет это чудо дремучее

В старой деревне скрипит, не меняется,

Пьяною склокой терзая и мучая,

Божиим детищем притворяется.

 

Но почему эта магия странная

Сердце волнует французских туристов?

В плен забирает наивность шарманная,

С виду нелепая, неказистая.

 

Может, красивая девушка русская

Душу волнует корнями дремучими,

Чем то сравнимая с вазой этрусскою,

Самою древнею, хрупкою, лучшею?

 

 

ВЫ, КОШКА, — СФИНКС

 

Чудо-кошка на плоской крыше —

Мой египетский сфинкс, мой мираж,

Африканской террасы выше

Виден профиль мифический ваш.

 

Вы проходите, кошка, в мире

В отрешённости древней своей

По двору, по ветвям, по квартире,

Что то явно тая от людей.

 

И не знает никто, что таите

В этом чуде раскосых глаз,

Вызывая трепет в пиите,

С тихим страхом глядящим на вас.

 

Дайте, кошка, мне вашу загадку:

Я так тоже ходить хочу,

Чтоб довольствовался этот гадкий

Мир лишь тем, что хожу и молчу.

 

 

CТУДЕНТКА

 

Узора иглы хрупкие острее

Застывшего оконного стекла.

Студентке зябко. Тянется к апрелю

Мечтательницы бледная щека.

 

 

Апрель далёк... Ты двери нараспашку

И шубку поживее запахни.

Не бойся! Эти острые мурашки

И дрожь твоя — предвестники любви.

 

 

Морозный скрип неистово целует

Летящих ног девичью красоту,

А иней сквозь опушку меховую

Обласкивает шеи наготу.

 

 

Без удержу студентка отдаётся

Морозу на салазках на горе.

Большой, горячий, он её возьмёт всю,

На юном теле факелом сгорев.

 

 

Искрится снег, а девушке всё больше

Желание извивы тела жжёт.

Застенчиво молчит нагая роща,

Смутившись откровением её.

 

 

Раздёрнута шубчонка властью жажды

Объятия... Мороз, утратив мощь,

Как старый хрыч, седые нитки вяжет.

Ах, кто бы мог сейчас ему помочь!

 

Ты сбросишь в доме жаркую одежду

И, дерзкую, пронзит тебя мечта

О силе, для которой эта свежесть

По телу Высшей силой разлита.

 

ГРОЗА

 

У майских гроз пронзительные крики.

Одним ударом гром сломает грусть.

На яблоню с дыханьем Эвридики

Мальчишкою влюблённым засмотрюсь.

 

Иль мне не жить за этой благодатью,

Не ждать грозы, не видеть ярких снов,

Не заключать в горячие объятья

Берёзовых заплаканных стволов.

 

Как будто разорвётся ткань живая

Сверкающим, как сталь клинка, дождём,

И не дождёшься завтрашнего мая,

Последний миг как будто мы живём!

 

 

Каскады брызг, сиреневых и жёлтых,

Счастливых слёз безудержный поток.

Не помня как к берёзе подошёл ты,

Подаришь ей сиреневый платок.

 

Но яблоня, заслуженно ревнуя,

Цветами осыпает, как жена

Охватывает диким поцелуем,

Отчаяньем своим поражена.

 

Летят грозы пронзительные крики.

Одним ударом гром сломает грусть.

Ловя дыханье верной Эвридики,

На яблоню как прежде засмотрюсь.

 

 

ЖУРЧАНИЕ ЖАВОРОНКА

 

Слизну с листа, как льдинку, утро

Свежее капли ручьевой.

Мне видится далёкий хутор,

Далёкий день, увы, не мой.

 

Журчанием сражённый, лягу,

Тот горький листик прикусив,

На изумрудную поляну,

Под изумительный мотив.

 

Мелодию простых желаний

Всей кровью я впитать хочу,

Вписать в мудрейшие скрижали

Жаворонковую журчу.

 

А лист в зубах такой пахучий,

Невольно жмурятся глаза.

Журчанье жаворонка круче

Раззванивает небеса.

 

За колокольцем тянут руки

Мои болезни, яви, сны...

Но неизбежность горькой муки:

Счастливый крик — глаза грустны.

 

Как с этим криком сердцу слиться? 

Листок надкусанный, скажи...

Журчащий ручеёк резвится

Над безысходностью души.

 

БУРАН

 

Гордыню игнорирует природа

И шлёт мне знак — декабрьский буран.

Явилась в поле мнимая свобода

Без всякого намёка на обман.

 

Я шёл на юг. Был снег пушист и весел,

Как шубки на плечах у балерин.

Вот вот их скинут те на спинки кресел,

И ветерок обвеет шёлк гардин.

 

Но вдруг удар, и солнце помертвело,

Лицо заплыло опухолью туч.

Штрихуется свобода серым мелом.

Страх, как свинец, тяжёл и нелетуч.

 

Синеют губы глупеньких танцовщиц,

Поверивших, что хорошо в гостях...

Старик в окне бугристый лбище сморщит,

Испытывая мудрость на растяг.

 

А я? Что я? Бреду, убитый страхом.

Дрожат, как сны, древесные стволы.

И так же, как хмелели от размаха,

Внезапно стали мысли тяжелы.

 

И труп гордыни канул в преисподнюю,

И лопнула всесилия броня...

Берёт буран, оставив мне исподнее,

Всего меня, бессильного меня!

 

* * *

 

Пурги утробный вой сверлит

Виски сверлом зимы,

Псалмы пугающе твердит

О том, как мы грешны.

 

Крупинки злого серебра

Как дробью кожу рвут,

Решили, что кончать пора

Замедлившийся суд.

 

Надеждой на спасенье дом

Огнём пургу пробьёт.

Но есть ли в слабом свете том

Спасения черёд?

 

Тепла домашнего опять

Расплывчатость придёт.

Семейной неги благодать

Зальёт сомнениё счёт.

 

Заснёшь. Но вновь завертит ночь

Тех белых хлопьев сонм,

Заставит силой превозмочь

Разнежившийся сон!

 

 

БЕРЁЗА

 

Ах, как берёза на тебя похожа!

Листочков тенью в жаркий летний день

Погладит, точно пальчиками кожу

Представившего эту дребедень.

 

Трепещущею грацией капризна,

Извивом танцевальным ускользнёт.

Игривых глаз смещающая призма

И веточных бровей твоих размёт.

 

А осенью расплакалась по детски,

Обидевшись на грубый горизонт

За то, что ветром сдёрнул занавески

И дождь наслал, не предлагая зонт.

 

Под солнцем, от обиды не остывши,

Горстями расшвыряла медяки.

Лазурью хохотала неба крыша

В лесных дверей резные косяки.

 

Когда же успокоилась от снега,

Гола и беззащитна, как слеза,

Мне как то сразу стало не до смеха,

Смотря в твои печальные глаза.

 

ВРЕМЯ

 

Игра во Время — жёсткая игра.

И Хроноса придумали, наверное,

Чтоб жизнь нам не казалась эфемерной,

А строгой от утра и до утра.

 

 

И смысл придали этой суете,

Поставив Время в ряд таких понятий,

Достойных как молитв, так и проклятий,

Что даже буква вздрогнет на листе,

 

 

Вдруг ощутив, что рукопись сгорит

Или истлеет, пролежав на полке...

Однако это домыслы и толки,

Чтоб знал предел весёлый сибарит.

 

Ведь эта категория — обман!

Есть просто мера, словно мера веса,

Чего совсем не чувствует повеса,

Сердясь слегка на утренний туман.

 

ПОСЛЕ ЭПИКУРА

 

 Я никак не отношусь к смерти: когда

я здесь — её нет, когда она

пришла — меня нет.

           Эпикур.

 

Средь горьких мыслей, мучающих всех,

Есть главный наш мучитель, уж поверьте:

Как пуля на нейтральной полосе,

Нас бьёт неотвратимость нашей смерти.

 

И тело обмякает, как мешок,

И опускаются в бессилье руки,

Когда её ехиднейший смешок

Сильнее мучит огнестрельной муки.

 

 

Ты ищешь выход, глядя в небеса,

И в церковь забегаешь ненароком,

И даже что то в солненых часах

Мерещится в спасении от рока.

 

Но ловишь вдруг себя на полпути

На парадоксе лёгкого ответа:

В самом себе её как ни ищи,

Не сыщешь даже крошечной приметы.

 

Когда ты, не заметив, отошёл,

Друзья друг другу скажут, что ты умер.

И будет за столом всем хорошо,

А молодёжь посмотрит новый «Бумер».

 

Границ у жизни нету, хоть убей,

И нет у ней конца, и нет начала.

Приметы жизни — горе от смертей

И тишина, когда вдова кричала.

 

 

СТАРЫЙ ШМЕЛЬ

 

 

На глазах у цветов и всего разнотравья,

Резонируя в воздухе дачи пустой,

Избегая вдыхать пыль дорожного гравия,

Шмель искал себе щель,

Чтобы встать на постой.

 

 

За день все он цветы облетел и общупал,

Пребывая извечно в хмельной красоте.

Над рекою за ним было прыгнула щука,

И с тех пор прекратил он полёты к реке.

 

 

Шмель умаялся сильно, пыльцу обирая.

Тело грузно, а крыльев размах невелик.

Но какой тут покой, когда лето без края

Успокаиваться нипочём не велит.

 

 

Было чуть не заснул на последней тычинке.

Ввечеру подустал пожилой хоботок.

Благо, щёлку на даче искать не в новинку,

Облететь новостройку уже бы не смог!

 

 

Под улыбки цветов дотянул до покоя.

В темноте вспоминал каждый венчик цветной.

И никак не понять, что же это такое,

Что так сладко под старость владеет тобой.

 

 

В этом чувстве всю ночь трепетал наш лохматый,

Словно что то прося у шмелиных богов.

И когда он покинул под утро палаты,

То почувствовал шмель, что ещё о го го!

 

ОХОТНИК, КАБАН, ОВЁС

 

 Вячеславу Михайлову

 

У Славы страсть охотничья одна.

Наверно, это истинное счастье.

Пусть на дворе хоть вёдро, хоть ненастье,

Он устремлён идти на кабана.

 

 

Но лес дремуч. Зверь скрытен и коварен.

Искать в лесу его — нелёгкий труд.

Бывалые охотники не врут:

Иной кабан — крутой, жестокий парень.

 

 

Но Вячеславу трудности смешны.

Он с кабаном играть не будет в прятки.

Кабан приходит сам к нему на грядки

Под славные охотничьи стволы.

 

 

Смекалкою в охоту он привнёс

Для кабана засеянное поле.

Охотник ждёт. Кабан приходит вскоре.

Ведь для него посеян тут овёс.

 

РЫЖАЯ

 

Меня учили Даль и Ожегов.

А Рыжая мне рассказала

Словами железнодорожников

О жизни Рижского вокзала.

 

Вагоны ли спускают с горки,

Иль в обморок бросает скорый,

Иль привкус губ вокзально горький

Качающего разговора, —

 

Но Рыжая в словах, как в пряниках,

С губами, жаркими от темы,

Вся ослепление фонариком

Какой то дьявольской системы.

 

 

Свет ламп, расколотый как в танце,

И зазвеневших лунных брызог

Для Рыжей был моим румянцем,

А для меня — ее капризом.

 

Мы целовались с ней на площади.

Вокзал шумел всей далью рижской.

Граница же ее жилплощади

Рванулась к области парижской.

 

Был мост, как половина бублика,

Любовью схвачен, точно с голода.

Стояла скорченная публика,

Охваченная зимним холодом.

 

Смеялась Рыжая и плакала

О неизбежности разлуки.

Мерцанье режущими знаками

Сковало маленькие руки.

 

Как будто вырезают ножницы

Из жизни здравый смысл пунктиром,

От смеха железнодорожницы

Вокзал зимой милей квартиры.

 

 

ЛАДОНЬ И КАМЕНЬ

 

Нашедший и поднявший камень

Соприкасается с веками.

 

В ладонь войдут тепло и холод,

Любовь и страх, и хлеб, и голод,

И жар огня, и хлад потопа,

Клич гор и песня гробокопа.

 

Ладонь, почувствуй этот камень

Не для расчета им с врагами.

Ты заложи его в фундамент,

Себя соединив с веками.

 

***

 

Ориентир теряется у птиц.

Смотреть, дышать, лететь

им все труднее.

А люди от своих же дел

бледнеют,

Беспечно превратись в самоубийц.

 

 

Остановись, отчаянья творец!

Не дай себя проклясть

самой Природе,

Которая в людском безумном роде

Почувствует

мучительный конец.

 

МОСКВА – LONDON  И ОБРАТНО,

или «Европейская карусель»

 

 

        Татьяне Фадеевой

        и Александру Дриго

 

                               Давно  рыбак Андрей

                               Не брал своих сетей,

                               А брал людские души,

                               Слепые, заблудшие.

 

                                       Из песни «Апостол

                                      Андрей Первозванный»

 

 

Душа-циркачка бросилась to London,

Гася во мне оседлости синдром.

Щипало ветром над Ла Маншем гланды

И винным чревом сглатывал паром.

 

А по пути баюкала Европа

В зеленых гамаках своих садов,

Сердя слегка дороговизной шопов

Под стук экскурсионных каблуков.

 

Текли меж глаз каналы Амстердама

И сердце жал рембрантовский «Дозор».

Качнула стариною панорама,

Варшавским «мястом» будоража взор.

 

Дохнул Берлин зловещею стеною,

Обломками пугая наш маршрут.

Ганноверских предместий красотою

Мохнатые холмы печаль сотрут.

 

Я буду весел дальше и беспечен,

Фламандцев старых впитывая нрав

С веселых изразцов голландских печек

И за обед сто гульденов отдав,

 

Узнав про что, повесится голландец,

Привыкший экономить на сельди.

Но я — москвич. И водочку на гланде

Люблю под мясо, как ты ни верти.

 

На девушке воротничок и фартук

Из кружев, — узнаю тебя, Брюссель! —

И мальчик Пис, и хмурый Бела Барток,

Бельгийская хмельная карусель

 

Не от вина. Но в Люксембурге, впрочем,

За нынешних волнуясь королев,

Пригубливал я мозельского ночью,

В Брюсселе это сделать не успев.

 

Зато я помню лондонские пабы,

Где пили пиво три английских дня.

Виндзорских баловниц резвил бы, кабы

Подольше продержали здесь меня.

 

У Тауэра — фальшь былых преданий

С подрезанными крыльями ворон.

Эдгара По понятно восклицанье,

И Ворона извечно «Never more!»

 

Отряхивая лондонские шоры,

Я мчусь в края, где Томас жил Лермонт.

Шотландия втянула меня в горы

И от дождя вручила в клетку зонт.

 

Святой Андрей над русским и шотландцем

Поднял свою божественную длань.

Сверкнуло солнце в каледонском сланце,

Похожим на бриллиантовую грань…

 

Мне грустно… Меловые скалы Дувра

Паром наш отправляли точно в срок.

Па де Кале качал, и было дурно,

Преподносил нам океан урок.

 

Наш путь лежал сквозь Бенилюкс на Польшу.

Потом московский поезд и вокзал…

Никто не упрекнет меня, что больше

Увиденного — я не рассказал.

 

 

СКРИПКА НАД КОЛЬСКИМ ЗАЛИВОМ

 

Над заливом плакала скрипка,

Залетевшая бог весть откуда.

Среди скал инструментик хлипкий

На глазах сотворяет чудо.

 

Откатилось в смятенье море,

Опустив могучие плечи,

Неспособно не то что спорить,

Но утратив совсем дар речи.

 

 

Скалы молятся.

Камни плачут.

Сопки щерят черные зубы.

На мгновенье забыл Рыбачий,

Как поют военные трубы.

 

 

Не спастись заполярным кряжам

От неведомой этой силы.

И, вздохнув тяжело, протяжно,

Море милости попросило.

 

В скалах властвует то аллегро,

То игривое пиццикато…

У гранита — покорство негра…

Или сентиментальность брата?

Или боль обжигающей пытки?

Или вера в святое чудо?..

 

Над заливом плакала скрипка,

Залетевшая бог весть откуда.

 

 

ПЕСЕНКА НАПОЛЕОНА

 

  Из пьесы «Слежка за Бонапартом»

 

Носить военные доспехи,

Колоть штыком, кричать ура —

Занятия не для потехи,

Хоть и веселая игра.

 

Сналету страны покоряя,

Народы, рухнувшие ниц,

Походы совершал не зря я

Через извилины границ.

 

Пускай я проиграл России

Ее бескрайние поля,

Она обрадуется силе,

Которой обладаю я.

 

Я ухвачу ее за душу

Духами, модой, коньяком,

Границ при этом не нарушу

Ни пулею, ни каблуком.

 

МОСКОВСКИЕ СВИДАНИЯ

 

1. ТЫ ПРИХОДИЛА

 

Ты приходила. Каждый раз

С порога голос твой струился,

Как пара крыл неспящих бился

И уносил в своих волнах

На берег счастья. В тех крылах

Зарывшись, обретал покой я

И радость. Словно ветер хвойный

Занес вдруг капли янтаря,

В которых сразу все моря

Слились и брызгами к ладоням

Упали. Умываюсь в них.

Приход твой – словно новый стих

С души слетел…

 

2. НОЧНОЕ МЕТРО

 

Я запутался в шифре колонн и плафонов.

А ведь знал лабиринты метро назубок.

Закодированы поездов перегоны,

Лишь горит то зеленый, то красный глазок.

 

Я забыл путь домой. Шелестел эскалатор,

Среди ламп по ногам меня лентой крутя.

Помраченье рассудка настало, когда ты

В поцелуях ушла в полуночье дождя.

 

Жадный шепот судьбы, обрывая преграды,

Нас измучил, как шторм — ошалевших пловцов.

Для меня, словно нежная свыше награда,

Все сияло во мраке родное лицо.

 

3. МЕЛОДИЯ

 

Какие то нежности.

Какие то странные нежности.

Как тающий снег на душе,

 

 

обливают теплом.

Того и гляди расцветут —

расцветают подснежники,

И губы погладит цветочек своим лепестком.

 

Но это прелюдия.

Моцарт еще не проснулся.

Рояль зачехлен.

И настройщик снимает пиджак.

Часа через два только

клавишей нежно коснулся

В дурмане прелюдии

вздрагивающий чудак.

 

От пальцев безумно мелодия

схватит за горло,

Придушит до слез и отпустит,

И вводит в экстаз

мужчину и женщину,

Словно по красному черным,

Сечет и целует

греховных и чувственных нас.

 

4. КОШКА

 

Два источника у печали,

Как сливаются две реки.

То пьянящая радость вначале.

То щемящая грусть вдали.

 

Сумасшедшая боль разлуки

Охватила меня в саду.

Только губы, глаза и руки

В дикой памяти, как в бреду.

 

Я отброшен твоей любовью

В баснословные миражи,

И на рану попавшей солью

Меня мучит моя же жизнь.

 

В духоту врывается кошка,

Распахнув в чудный сад окно.

Твоя ласковая ладошка

Гладит так, что в глазах темно.

 

5. ВИНО ДУШИ

 

В глазах у августа веселые стрекозы,

Цветы в шмелях

и в паутине лес,

Роса везде, как на ресницах слезы.

А в небесах уж назревают грозы

С извечною трагичностью небес.

 

Мне лето подарило муку страсти,

Готовой разорвать всю жизнь в клочки.

Так разметает шторм рыбачьи снасти

На колышки, веревки и крючки.

 

Спокойствие безоблачного быта

Разбилось как зеркальное стекло.

По клочьям амальгамы потекло,

Кроваво, безнадежно и светло,

Вино души, восторженно разбитой.

 

РУССКАЯ КАПУСТА

 

Святая Русь — в глазах людей

С прищуром хитрости торговой.

А на пороге век уж новый

Встречает старый Берендей.

 

В Москве на Пушкинской примет

Полно таких, что гости ахнут.

«Там царь Кащей над златом чахнет.

Там русский дух, там Русью пахнет.» —

Воскликнет бронзовый поэт.

 

Москвичка девочка бежит

С таким изяществом упрямым,

Что только сапожок сафьянный

Европе, может, объяснит.

 

Шинкует тетка кочаны.

А рядом дочка ее Соня

Балдеет, глядя в «Панасоник»,

Точа капустные ножи.

 

И, плача от заморских плакс,

Несется Русь. И снова Гоголь,

Из Рима глядя на дорогу,

Мистически прищурит глаз.

 

Под ржанье резвых лошадей

Торговый люд рванет по стопке

И ошарашивает робких

Своими ценами людей.

 

— Ах, чтоб тебя! — бормочет мать,

Лотки обсматривая зорко.

Ведь хочется на Красной Горке

Для дочки свадебку сыграть.

Пройдет зима… И кренделя,

Я верю, будут и кадрили.

И вспомним, как мед пиво пили,

И по усам текло не зря.

 

7. УТРЕННИЙ МОРОЗ

 

День ясен. Я смеюсь невольно.

Глазам уютен чистый снег.

Смешно сидит в сугробе «вольво»,

По ступицу уйдя во сне.

 

У города лицо мальчишки,

В окно швырнувшего снежок,

Бегущего не чуя ног

Три улицы без передышки.

 

 

Мороз как Дух Святой прозрачен,

Летя крещенским голубком,

Развесил взятые от прачек

Рубахи в небе голубом.

 

 

Озлобленные пересуды

Повылетали из голов.

Я сам снежком швырнуть готов

В витрину с импортной посудой.

 

 

И как бы ни пугали черти

Мученьем за грехи в аду,

Я чувствую, как перейду

С мороза прямиком в бессмертье.

 

 

8. АРБАТСКАЯ ЛАСТОЧКА

 

         11–12 августа 2005 г.

         Б. Молчановка. Медовый спас

 

Когда душа внезапно заболит,

Порою без диагноза и всуе,

Прислушайся, как ласточка свистит

И крыши над Молчановкой тасует,

 

 

Открыв домам арбатским небеса

(А то одна кирпичная громада),

И заставляет верить в чудеса,

Что парадиз вдруг явится из ада.

 

 

И райским чувством ты охвачен вновь,

Как будто ты не в городе, а в роще.

Несется птица, гонит в жилах кровь.

Жизнь веселей покажется и проще.

 

 

Медовый спас, и ложечка медку

Меня как будто единит с Россией.

Но ощущаю странное бессилье,

Как будто перед ласточкой в долгу.

 

 

Еще вчера она на весь Арбат

Свистела, словно моцартова строчка.

А нынче все вокруг — что та арба

Скрипит как будто в чем то проволочка.

 

 

Боясь, что не успел иль опоздал,

Гляжу в пустое небо, скушав меду.

А ночью своим гвоздиком звезда

Мой август приколотит к небосводу.

 

 

 

9. АРБАТСКИЙ СКВОРЕЦ

 

Цвет арбатской зари —

Словно крымский мускат,

Что полночи держала в бокале

 

москвичка.

Ранним утром ей кажется

будто Арбат

Превратился в хорошую пеструю птичку.

 

У скворцов на Арбате судьба непроста.

Они явно отбились от жителей парка.

И косятся с тревогою из под куста

На сидящую девушку в кепочке яркой.

 

Этот утренний столик в арбатском кафе.

Эти два существа, друг на друга глядящих,

Пробуждают тревогу и радость в душе

У двоих стариков, недалеко стоящих.

 

ОСЕННИЙ САКСОФОН

 

Меняет осень жизнь на медяки

И рассыпает их с шальным весельем.

Грустят в квартирах городские семьи,

На лампы глядя и на потолки.

 

 

А в ресторане мрачно от купюр.

Бьет колокольцем нерв: скорей потратить.

Как деревенских тянет на полати,

Так в городе мозги морочит сюр.

 

Зловеще разливается коньяк,

Забрав у рюмки нежную прозрачность.

Но с третьей покидает душу мрачность

И лириком становится маньяк.

 

Разомкнута печальная душа.

У глаз намек на добрую улыбку.

Официант закусочную рыбку

Принес, зеленым луком покроша.

 

Коньяк, закуска, дивный саксофон.

Кленовый лист к окну приник снаружи,

Как будто он внутри кому то нужен,

А не случайно ветром занесен.

 

Ночь освежит сверкающим дождем.

Ты добр и нежен, даже звезд не надо.

И то ли в сердце шепот, то ли рядом:

«Давай с самоубийством подождем».

 

 

ЛЕТНЯЯ НАСТОЙКА

 

Горстка горошинок в детской ладошке.

Пурпурным вечером осень пришла.

Горестно мальчик нашептывал кошке

Странные для забияки слова.

 

Что то случилось пред самым отъездом

С маленьким сыном и с дачей самой.

Крики отъезда похожи на бездну

Окон, испуганных близкой зимой.

 

Собраны вещи, и скомканы клочья

Летних часов и вечерних зарниц.

Близятся долгие зимние ночи,

Все они, знаю, попадают ниц

 

Перед открытым в то лето признаньем

В жуткой любви к лошадям и траве…

Так содрогаются зимние здания,

Кровь приливает волной к голове.

 

Я бы забыл, но зима не позволит,

Снегом валя и черня темнотой,

В ящик запрятать усилием воли

Летних восторгов бродящий настой.

 

Знаю, лишь только морозы нагрянут,

Дверцу открою и пробку сорву

И, задохнувшись брожением пряным,

Выглотну лето, как брошусь в траву…

 

Снова обнимут прохладные стебли.

Солнце иссушит до сипу гортань.

Лето устои зимы поколеблет

И превратится на кухне в герань.

 

ОДИНОЧЕСТВО

 

Я ловлю в этом мире случайную грусть

И мазками бросаю на лист

Небогатые краски. Веселые пусть

В этом видят движение вниз.

 

Но и смех подступает к лиловой черте,

Где растут одиноко цветы

Очарованных лиц и, возможно, из тех,

Что смеются красиво, как ты.

 

Я ловлю этот миг драгоценнее звезд

На свою одинокую кисть

С благодарностью Богу, который принес

Мне призыв: на обиды не злись.

 

 

Понесут над садами печные дымы

Все начала и следом концы,

И сольемся в дымах одинокие мы

И давнишних веков чернецы…

 

 

НАШИ МАМЫ – АКТРИСЫ

 

Нас рожали актрисы под небом трагедий.

Бриллианты горели у них в волосах.

Заклейменные плечи прелестных миледи

Умирали в грехе театральном от шпаг.

 

Наши матери жили в неистовых пьесах,

Запивая премьеры глотками вина.

Маркитанки, дуэньи, служанки, принцессы,

Ваша правда – от сказки – не ваша вина!

 

Мальчуганы в любви целовали вам щеки,

Забираясь во сны и губами – под грим.

Вы бросали нас, мамы, в высоком просчете

Мельпомену от жертвы своей одарив.

 

Горячее огня не знавала стихия,

Чем глаза у актрис и у их сыновей…

Как с утеса бросаются, брошусь в стихи я,

Ошалев от тоски по актрисе моей!

 

 

ПИАНИСТ

 

         Аркадию Светлову в день премьеры

         нашего спектакля «Час души»

 

Это кровь превратил в каберне

Пианист мне, царил на пути

Ко хмельной от игры голове,

И в счастливых слезах я затих.

 

Это пальцев и клавишей бред,

Композицию с кровью смешав,

Оставляет немыслимый след,

И я знаю, что это — душа.

 

Неразумна, чиста без прикрас,

От ранений не капает кровь,

И, рифмуя в стотысячный раз,

Ее в музыке кличет любовь!

 

ЯНТАРЬ НА ПЕСКЕ

 

Я три дня себя с собакой сравнивал.

Мордой на балтийском берегу

Внюхивался в вековые камни.

В дюнах рыл песчаную нору.

 

 

Балтика солила мои лапы.

На песке в лучах янтарь горел.

В душу мне целительно глядел

Прусский город древним эскулапом.

 

 

К бывшей кирхе за насущной костью,

К трапам на военных кораблях

Я бежал и был желанным гостем

У людей в матросских якорях.

 

 

На волне врожденного эстетства

Отправлялся в Ниду на денек.

Там литовец сухарей напек

С морем и искусством по соседству.

 

 

Возвратившись, от восторга юный,

Под веселым взглядом моряка,

Пробегал я мимо маяка

Прямиком в безветренные дюны.

 

 

Прежде чем в нору свою зарыться,

Я катался шерстью по песку…

А в прибой все вглядывались лица, —

Шел янтарь на рынке по «куску».

 

 

В ДОЖДЬ

 

Я ничего не знаю о дожде.

Лишь только то, что он в окно стучится.

За пазухой у незнакомца птица.

Глаза в слезах несбывшихся надежд.

 

Как слезы на ресницах у Руси

Рассказывают грустно о минувшем,

Дрожат в саду черемухи и груши,

О чем они расплакались, спроси.

 

Тепло от солнца сохранят листы

Надолго, навсегда… А непогода

Лишь намекнет на быстротечность года,

Давая шанс несбыточность простить.

 

Я ничего не знаю о дожде.

Мелькнет догадка, что просила нива

Сухая. И не то чтобы просила,

А все ждала, болея от надежд…

 

 

КРАСНОЕ ПРОШЛОЕ

 

Краснеют пузыри указов,

Надутые безумным ртом.

Звучат напыщенные фразы,

Мертвее чем пустой фантом.

 

И над торжественнейшей гнилью

Царит, как ложь, пунцовый флаг,

Так иссушающе всесилен

И как лесной разбойник нагл.

 

Он жизнь свою открыл разбоем,

Рояли выбросив в окно.

Он всю Россию опозорил,

А было счастье суждено.

 

И головой платили люди

За первый ленинский декрет.

Кровавым шествием прелюдий

Вступал в права на жизнь запрет.

 

И вот седьмым десятилетьем

Злодейства меряется путь.

И с каждым годом туже сети,

И все трудней груди вздохнуть.

 

Какая радость для народа

Унификация идей?

Клеймение людского рода

Радушный делает радей,

 

Он благодетельнейшей дланью

Вам запечатывает рот,

И в благодарственном молчаньи

Живет ликующий народ.

 

Как в бронзу забраны в кавычки

«Ум, честь и совесть» — наотрез

Людскими бывшие привычки

Себе взяла КПСС.

 

И решено, что людям это,

И честь, и совесть, даже ум,

Не обладавшим партбилетом,

Всего лишь как ненужный шум.

 

О, как богаты коммунисты!

О, как ничтожны все б/п.

Одни возносят, как артисты,

Благословение судьбе

 

За этот дар… Такой бесценный!

Что качеств этих есть ценней!..

На партсобранье, как на сцену,

Идет толпа. Кого? Цирцей.

 

Как в древнегреческой легенде,

Цирцею любит Одиссей.

Его товарищей немедля

Цирцея превратит в свиней.

 

Народ в ликующем молчаньи

Заходит в винный магазин,

И с перепою на прощанье

Разбита морда у разинь.

 

Над этой сочною картиной

Горит как чудо — канделябр,

Играя флагом, как хвостиной,

Великий ленинский Октябрь…

 

Но как бы ни были мы плохи

Под тяжестью похмельных век,

Я знаю: для любой эпохи

Ум, честь и совесть — Человек!

 

НИМФА

 

Древние сосны как идолы дремлют,

Хвойные вздохи легки.

Заполдень ступим на мягкую землю,

Сбросив в тени башмаки.

 

С милой улыбкой расколешь прическу

Легким движением рук.

Словно заколки, синицы с березки

С шорохом выпорхнут вдруг.

 

Давние сны представляются въяве

Дивом твоей наготы.

Сосны качанием веток проявят

Грацию вздохов простых.

 

Хвоя и женского имени ясность

Соединятся рекой.

Влажной полоскою ты опоясана,

Нежною и дорогой.

 

Линия бедер от белой кувшинки

Происхожденье ведет…

Летняя лодка, ладоней прожилки,

Небо мое и твое…

 

Воспламеняя друг друга ногами,

Падаем в жаркий песок.

Вечером нимфа приляжет на камень,

Слижет загар поясок.

 

 

ФЛОРЕНТИЙКА

 

Я романс пою с высокой ветки.

Рядом дятел стукает в кору.

В черно серых платьицах соседки

Каркают, что я ужасно груб.

 

Снизу крыши дачного поселка,

Сверху купол бело голубой,

Слева раскокетничалась елка,

Слишком уж довольная собой…

 

По траве бежит парижский мальчик

От меня на расстояньи бурь,

Весело сдувая одуванчик

В ясную небесную лазурь.

 

Над Парижем веют импрессьоны.

Женщины — танцовщицы и нет —

Кто спешит в шикарные салоны,

Кто с уланом в жаркий кабинет…

 

Я гляжу на них с сосны российской.

Но лишь стоит ниже бросить взгляд,

Женщина с улыбкой флорентинки

За окном снимает свой наряд.

 

Я слетаю с ветки подмосковной.

Речь немою спазмой сведена.

Флорентинкой с шепотом любовным

Мне в объятья бросилась жена.

 

НЕБЕСНЫЕ ДИКТАТОРЫ

 

Летняя птичья вольница.

Галочьи гнезда полные.

Завистью к птицам полнится

Жажда полета вольного.

 

Город за глупость высмеяв

Клекотом, свистом, хохотом,

Песнями, птицы жизнями —

Как образец урока нам,

 

Ползающим, судящимся,

Воздух травящим гадостью.

Птицы свое изящество

Нам преподносят радостно.

 

Песенные диктаторы,

Выдвинутые природой,

Труженики, ораторы,

Полнят весною роды.

 

Стоит тебе прислушаться

К песням и присмотреться

К жизни их, и от ужаса

Собственной – уж не деться!

 

 

ВЕРА, НАДЕЖДА, ЛЮБОВЬ

 

          Надежде Кузнецовой

 

В древнем языческом Риме

Девочки милые жили

Вера, Надежда, Любовь.

 

В страшном языческом Риме

Гордо головки сложили

Вера, Надежда, Любовь.

 

Мученицы святые

Чувствами стали простыми,

Вера, Надежда, Любовь.

 

Пусть в Вашем сердце, Надежда,

Будут всегда, как и прежде,

Вера, Надежда, Любовь.

 

БУЛГАКОВСКИЙ ВАЛЬС

 

         Валентине Лавровой, переведшей

         ню на французский язык

 

Старый Киев. Андреевский спуск.

Листья каштана и зернышки мака.

Дом двухэтажный сегодня не пуст.

С нами грустит и смеется Булгаков.

 

Тронет слегка

Чья-то рука

С лестничной клетки

Вертушку звонка.

Слава горька,

Слишком тонка,

Где-то на грани

щелчка от курка.

 

Женщина светлая в сердце больном

Мастеру чутко и преданно внемлет.

Ангел и ведьма с прекрасным лицом,

Ах, это чудо Елена Сергевна!

 

 

Ах ты, поди ж,

Ах ты, поди ж,

Так Маргарита

Захватит Париж!

Слава горька,

Слишком тонка,

Где-то на грани

щелчка от курка.

 

ТРАГИЧЕСКАЯ АКТРИСА

 

         Римме Асфандияровой

 

Актрисы жест – излучина реки,

Пленившей обозримое пространство,

С волнующим до страсти постоянством

Любви, обжегшей темные виски.

Изгиб руки – излучина реки.

 

Исторгнутый трагический посыл

На суету нахлынет, словно ветер.

То темен от страдания, то светел

От счастья, то подобие грозы.

Душа нам шлет волнующий посыл.

 

 

По залу пробежит волненья дрожь.

Земля предстанет всем как будто внове

Прекрасной. И с актрисой в этой роли

Сравненье лишь в галактике найдешь.

По залу пробежит святая дрожь.

 

В тиши гримерной сядет на диван

Усталою, какою то нездешней,

Но, как и мы, страдающей и грешной,

С любовью, как уснувший океан.

И только театр в свидетели ей дан.

 

«МАМА!»

 

Посвящается Дню театра

 

Что мне день двадцать седьмого марта?

Грим печали на лице весны

Смазан в опьянении азарта

Солнечно ручьевой новизны.

 

 

Да, весна — веселая актриса.

Монолог созванивает с губ,

И обвал неистового биса

Бросится на вой печальных труб

 

 

И заглушит… Дорогая мама!

Можно ли весною умирать?

Как на лист веселого романа

Горестные слезы проливать?

 

Горе перехватывает горло.

Черный креп, как коршун, сердце сжал,

Что есть силы за аорту дернул,

Непонятно, как не разорвал.

 

Мама! За окном капельный щебет

Так похож (сравню) на твой дебют.

Малый театр, как скальное ущелье.

Взрыв рукоплесканий, как салют.

 

Ты ушла давно со сцены театра…

Ты ушла из жизни, чтоб во мне

Той весной, двадцать седьмого марта,

Семечком остаться, как в земле.

 

ВЬЮЖНЫЙ СОНЕТ

 

Пробуждала где-то вьюга дрожь стекла.

Где-то девушка от ветра не спала.

Где-то звякали ключом в монастыре.

Где-то угли тихо трескались в костре.

 

 

Не ходи на ветер слушать эту дрожь.

Веронику понапрасну не тревожь.

Любит чувствовать с младенчества она,

Как баюкает и шепчет тишина.

 

Полюби и ты домашнее тепло.

Только вот не раскололось бы стекло.

 

МОНЕТА

 

Монета, падая, звенит,

Как колокольчик среди ночи,

Который высказаться хочет,

Что он когда то не отлит.

 

Во мне живет другое имя

Ненареченностью сквозь сон

И ссорит мою мать с отцом,

Звеня протестами своими.

 

В подобных антисуществах,

Вне бурь, вне истин, вне религий,

За правду пузырится страх,

Залитый в сердце, словно в тигель.

 

Спасительный огнеупор

От страха нас хранит, покамест

Те двойники проснутся сами

И выйдут на живой простор.

 

Они выходят на заре,

Макушку жизни обозначив,

Сном, от которого заплачут

Поэт, рабочий, президент.

 

Тогда монета прозвенит

За неотлитый колоколец…

Выходят протестанты в поле

За адмиралом Колиньи.

 

Но мы окажемся сильней,

И двойников постигнут беды,

И снова встанет над победой

В крови святой Варфоломей.

 

Однако, пробуя уснуть,

Тебя возьмет за горло совесть

За то, что в этой странной ссоре

Ты поразил свою же суть!

 

 

* * *

 

Мой дом и сад – стихи,

и нет беды,

Что у меня ни дома нет,

ни сада.

Ведь горстка букв годится для рассады,

Как семена лекарственной травы.

 

КРОВЬ РОССИИ

 

Что мне делать с этим дымом синим?

Раствориться тянет, а нельзя.

Матушка, страдалица Россия,

Тучная от бремени земля.

 

Как рожала, плакала по детски,

Насыщая кровь мне солью слез.

Эту боль страдалец Достоевский

До Святого Духа превознес.

 

Мне конец, я чувствую, от бреда

Русского разлива вешних вод,

И моя словесная победа —

Лишь чернил бессильный перевод.

 

 

Что же делать? Голову под ножик?

Мысли к черту. Отливайте кровь.

Друг мой, ты мне саван толстокожий

Крепкими руками приготовь.

 

А не то, безглавый и бескровный,

Чуть коснусь могильного одра,

Задышу земною грудью снова,

Прирастет грибная голова,

 

Горло вновь ручьями заклокочет,

Руки, крепче ельных корневищ,

Вырвутся, вздымая к небу рощи,

И зажжется зарево глазищ.

 

Снова, обезумевший от шири,

От лесов и от печных дымов,

Обожженный солью слез России,

Я к разлуке с нею не готов.

 

СЕНТЯБРЬ

 

Мотив осенний грустен, как ноктюрн,

Трепещущий под пальцами сестренки.

Но я молил вечернюю зарю

Печаль струны сменить на голос звонкий.

 

 

И рыжая сентябрьская листва

Вдруг превратила шелест в звон монисто.

Из плена грусти вырвалась сестра.

Сад зазвенел, как табор голосистый.

 

Рояль тональность резко изменил.

Пустилось вскачь отчаянное форте.

Сентябрь собрал остаток звонких сил

И все вложил в талантливость аккорда.

 

ДРУЖЕСКОЕ

 

         Виктору Бабенко

 

Пролечу по кручам крыш

Черным вороном.

Старый друг, меня услышь,

И — простору нам!

 

 

Обожжем Москву крылом

У Останкина.

Ты, как я, оставишь дом,

И — достань вина! 

 

Женам — странники, а мы —

Обреченные,

В старый парк из царства тьмы

Заточенные.

 

Расколышенность сердец –

Крики ворона.

С банки жизни наконец

Крышка сорвана!

 

 

ПАДЕНИЕ

 

Воробьиное утро звенит бубенцом,

Вовлекает меня в бесшабашную прыть.

И я понял: теперь, как хотел, мудрецом,

Будь хоть трижды мудер, мне никак не прослыть.

 

 

Эта осень — падение для головы.

Никаким разумением не причесать.

Стану лешим. В друзья меня примут волхвы.

И исчезнет, в костюм облаченная, стать.

 

 

Я умчусь, как косматый от радости бес, —

Ребятишкам приятель, чиновникам враг,

Соблазнитель наяд, этих вечных невест, —

К голубому ручью, в изумрудный овраг.

 

 

Для начала в доверье войду к соловью.

Буду в дружбе с удодом горланить стихи.

И орешнику выложу душу свою,

Чтобы ею сомкнуться с душою стихий.

 

С кругляшами сентябрьских орехов в горсти

Вперемешку с пахучей грибною трухой

Я на даче у друга зайду погостить,

Чтобы всласть насмеяться, какой я плохой.

 

ГЛИНЯНЫЙ ДВОЙНИК

I

 

Сидел на троне электрон.

Двадцатый век визжал финалом.

Победоносно над провалом

Забытый хохотал Нерон.

 

И, катастрофу ощутив,

Хватался мученик за ретро.

Но не хватало сантиметра

Рукам до лошадиных грив.

 

 

Он бил самокритично в грудь.

А сам все думал о прогрессе.

Но память о церковной мессе

Однажды не дала уснуть.

 

Прогрессом бредил космодром.

Но голову ломал компьютер:

«О чем мечтали Кант и Лютер

И сердце надрывал Дидро?»

 

II

 

А надо мною произвол

Тем временем судьба свершала.

Раздваивала боль вокзала,

И поезд с веком нас развел.

 

И двойником с избытком сил,

Которые дремали втуне,

Я пробудился где то в Туле,

С испугу адрес не спросив.

 

Любви извечной неразгад

Разлукой был разгадан тут же.

Отбросив камуфляж досужный,

Она восстала из преград.

 

 

И этот полный рост любви

Прекрасен был в своей печали.

Слова отчаянно молчали,

Невыкрикнутые людьми.

 

III

 

От суесловий помертвев,

Я силу брал в пригоршнях глины,

И за работою старинной

Мне помогал простой напев.

 

Я ироничен был насквозь.

Но в праздности дремало тело.

И тяжесть от простого дела

Была как вбитый в тело гвоздь.

 

Клубился глиняный замес.

Он изначален и извечен.

Еще не знал я, что излечит

Меня он от пустых словес.

 

IV

 

Зерно родит плоды тогда лишь,

Когда само умрет. И мне

Ответ явился злой судьбе:

Вторую жизнь ты мне подаришь!

 

 

Но правота была зыбка,

Над нею брали верх сомненья.

Меня молиться на колени

Бросала жуткая тоска.

 

И мысль об отвореньи жил

Пленяла прекращеньем страха.

Спокойствием входила плаха

В мечты: достаточно пожил.

 

Сердечной болью двойника

Венчались те перипетии…

А руки глину все месили,

Чем больше, тем наверняка.

 

V

 

И вот однажды у печи

Историю постиг я в корне…

Вздувалось пламя древним горном.

Клались на обжиг кирпичи.

 

За глиняной работой пращур

Был мощен, мудр, неодинок.

Цивилизованный поток

В смятении глаза таращит.

 

 

Победа же над суетой

Давалась мне с безмерной болью,

Став Богом, Истиной, Любовью,

Мучительнейшей Простотой.

 

 

Судьба меня, как малыша,

Жестоко вывела из строя,

Чтоб кардинально перестроить,

От лжи мозги ошелуша.

 

 

Так в корень Жизни я проник

Через страданье, через силу.

И тихо говорю: «Спасибо,

Мучитель — глиняный двойник!»

 

 

ВОЛНА БЕССМЕРТЬЯ

 

Лицо у года расплылось в улыбке

И не заметен месяцев пробег.

Я чувствую порой безумье скрипки,

То голос Ноя и его ковчег.

 

От женских губ буран гудит по жилам.

Рубашкой воля падает к ногам.

Как пулями, меня любовь прошила,

Отбрасывая в солнечный вигвам.

 

 

Граница тел сгорает и сливает

В единую волну бессмертья нас,

И никогда с тобою не узнаем,

Какой сегодня год, который час!

 

 

 

 

 

МАТЕРИ

 

Твой смысл — земля, проросшая пшеницей.

Когда дожди побеги оросят,

Выходит в поле будущая жница,

Врагам зерна, моим врагам грозя.

 

 

Налива сил предчувствую громаду.

Кипит ядро и задает глазам

И сердцу баснословную усладу,

Которой благодарный аз воздам

 

 

За соки, проникающие в жилы

Сквозь матери заботливый огляд.

Ты детство как костюмчик мне прошила

Слезами, что теперь в груди болят.

 

КОЛЬЦА РОДА

 

На окне следы ладошек сына

Затеняет двухсотлетний вяз.

Знаю твои кольца, древесина.

Сам в годах и памяти завяз.

 

 

Отпечаток крошечных ладоней,

Нынешний династиевый след.

Тень от вяза в грубоватом тоне

Будто прячет юности расцвет.

 

Я вчера случайно встретил брата.

Годы его метят старшинством.

Брат отца представил виноватым,

Будучи и сам давно отцом.

 

Кольца рода — свернутое лассо,

Как пружина, сжались для броска.

Горло назначает громогласно

Грамоту для сына голоска.

 

Древо, как в капкане, в жестких кольцах

В свете торжествующего дня.

Голоса сынишки колокольцы,

Хрип отца для брата — западня.

 

СМЕРТЬ ЛОШАДИ

 

Утром в парке умирала лошадь

С карими глубокими глазами.

Кто ее, несчастную, положит

В старые распряженные сани?

 

Сонные глаза воскресных улиц

Утром на меня тревожно смотрят,

И дома в смятении проснулись.

Нынче утром звезды гасли по три.

 

Я от Зодиака ждал пощады,

Чувствуя безжалостность созвездий.

Улицами мчался стон лошадный

Знаками нечаянных возмездий.

 

Выскочили люди из кроватей.

Замерли испуганно трамваи.

Жесты кошек стали вороватей,

Мысли злопыхателей — кровавей.

 

 

Смерть лошажья вырывала с корнем

Жизни устоявшейся колоду,

Будто бы неслась наперекор мне

И хлестала сердце плетью сходу.

 

ЖЕНЩИНА В ЛЕСУ

 

Синий дым, голубой туман.

Рук изгиба касаюсь губами.

Сводит речка тихонько с ума

Сладостью тонких струй огибаний.

 

Ваши плечи перед зарей

В ожидании самого теплого

Вздоха Солнца. А бор позовет

Соснами, янтарно отеклыми.

 

Женщине миф навеет роса,

Освежая страстною влагой

Синии сны, что будто гроза

Ластится в каплях дикой милагой.

 

Голову вскинет и в лес побежит,

Прелесть прохлады неся бережливо.

Бор со сна до вершин задрожит.

Тело жадным обдаст приливом.

 

 

Острых трав по ногам охлест.

Запахов жжение нежных бронхов.

Пьет с кустов по росинке клест

Глаз и рук неожиданность вспорхов.

 

Как узнать Ваших дней черты?

Губы целую неузнаваемые.

Прыгаю через огонь черты

Женской прелести, страхом измаянной.

 

* * *

 

Обратите меня в свою веру, деревья.

Отрекусь от чинов. По крестьянски живя,

Буду слушать дедов вековые поверья,

Они ждут, как пыжи — вороного ружья.

 

Стихотворные тропы мудреют воочию,

Отдавая на привкус лесною тропой,

И выводят заблудшего темною ночью

К огонечку жилья, обжитого тобой.

 

Меж стихов я брожу с откровенностью зверя.

У деревьев в молитве закинутость рук.

Все объявшее солнце ведет полукруг.

Обратите меня в свою веру, деревья!

 

 

СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА

 

Вечерний мороз на гитару накликал

Горячечный бред и на комнату жар,

Ударил, как киноварь, жарко по ликам

Друзей и на форточку с треском нажал.

 

Но в комнате душно. Я завтра за город

Поеду хмелеть от настоя зимы,

Где люди, имея скитальческий норов,

Движеньем изродно от бед спасены.

 

На перьях у снежной голубки кроваво

Рябинные раны оставят клесты.

Легендой о прошлом появятся справа

Лесного погоста простые кресты.

 

Мерцание снега. А к вечеру то же

Мерцание ткнувших в предсердие звезд.

И это, мне кажется, чем то похоже

На то, как рябину расклевывал клест.

 

В неведенье мирно пребудем, покамест

Таинственных струн происходит настрой.

Но дернет, как пальцами, твой же анапест

Сначала по первой, потом по второй,

 

 

Когда же за третьей в едином аккорде

Поднимутся к небу с порывом порыв,

Заботы покажутся мельче и вздорней,

И взгляд прояснится, судьбу приоткрыв.

 

* * *

 

Положили луну в кошелек, как полтинник,

Потушили лампаду любви,

На себя как собаку весь мир ощетинив.

О, безлунные слезы твои!

 

 

Кто-то есть, кто светила из сердца ворует

И тупыми когтями скребет,

И свободную волю в ременную сбрую,

Как луну в кошелек свой сует.

 

 

Ты упала в слезах, и казалось, что хочешь

Каждой клеткой кричать о любви.

Восклицания рвутся… Но вот все короче

Приглушенные стоны твои.

 

 

Как обнять пустоту? Бестелесностью только

При условии полой души.

Обсосали любовь, как лимонную дольку,

Словно грудь пулеметом прошив.

 

 

ЯНВАРЬ

 

Не слышно сердца как иду аллеей.

У Зимушки веселой я в гостях.

Распахнуты большие лапы елей,

Как будто сжать в объятиях хотят.

 

Скамья в снегу и солнце на сугробах,

Как молодой румянец на щеках

Марусеньки, не знающей хворобы.

К ней подойти не знаешь проще как.

 

Она проста, хозяйка этих снежных

Рассыпанных, повисших жемчугов,

Которые подчеркивают нежность

Спины ее и плеч и стройность ног.

 

Я вздрогну от озноба, как от страсти.

За шиворот мне сбросит ветка снег.

Хозяйка приглашает поиграть с ней,

Почувствовав, что приглянулась мне.

 

Улыбкой не отделаешься. Жарче

Она зовет ответить на игру.

Мороз уж ревновать хозяйку начал,

Я замечаю, холоден и груб,

 

 

Стучит по веткам ледяною палкой.

Тут побежать бы. Но не с места я,

Охваченный вдруг оторопью жалкой

От безраздельной власти Января.

 

* * *

 

О чем бы перешептываться листьям?

Конечно, не о людях им шептаться

И в шепоте не за синицей гнаться,

Которая у них в гостях сидела

И, с кем то посудачив, улетела.

 

О чем бы перешептываться листьям?

Ах, ветерок бессовестный пронесся,

О спинки и ладони их потерся,

С ладоней капли чистые смахнул

И что то им лукавое шепнул.

 

О чем бы перешептываться листьям?

 

К ним тихо солнышко с утра ласкалось

И так тепло и нежно обнималось.

Но вот, наверно, выбрало других

И отвернулось к тем, о них забыв.

 

О чем бы перешептываться листьям?

 

 

 

НОВОЕ И СТАРОЕ

 

С годами камень астмой заболел.

У лестниц кашель, душно коридорам.

Хрипит последний отголосок спора.

Рассвет седеет, стар, космат и бел.

 

Нет, не печаль. Лишь грусти мимолет.

Болезнь пройдет, поскольку старость — это

Седины живоструйного рассвета.

За ним ведь солнце, солнце восстает.

 

Как прежде, новь усилием своим

Закроет в погреб темный поговорку.

И старое ужасно и прогоркло,

Как монастырский бородач Зосим.

 

Забудут старца. Сладок нови вздох.

Пиры открытий алчно сладострастны.

Но вдруг внезапной предпосылкой астмы

В сравненьи с прошлым выскочит подвох.

 

Лукавым фавном погреб приоткроет.

Отец Зосима выйдет и чихнет.

Зачахнет спор. А новостей налет

На бороде забытого героя.

 

 

 

КОРЯГА

 

 

Донный сумрак ручья.

Вечерело в глубоком овраге.

«Чья ты стала?» — «Ничья!» —

Разговоры Ручья и Коряги. —

 

 

«Помню косы твои.

Как ласкал их ладонями ветер!

Кто тебя завалил,

Оборвал косы чудные эти?»

 

 

«Я любила его, —

Отвечала Коряга сырая, —

Силача моего,

Прилетевшего солнечным маем».

 

 

«А потом?» — «А потом

Полюбил он красавицу Тучу.

Я запомнила гром,

Для меня смертоносно могучий».

 

 

…Тихо-тихо Ручей,

Потрясенный рассказом Коряги,

Протекает по ней,

Чуть лаская касанием влаги.

 

 

 

ГРОЗА В СОКОЛЬНИКАХ

 

Люблю в Сокольниках тропинку,

Где хворостинкой — по ноге

Или держать в зубах былинку

Вольготно утром, как нигде.

 

Тропинка сзади тонким шлейфом

Извивом радует огляд.

А шарик соловьиной шейки

Прощелкает шесть раз подряд.

 

По счету семь волшебной трелью

Сведет березы с бирюзой.

Но соловьиною свирелью

Разбужен демон грозовой.

 

Ворчун с лиловой бородою

У нас вскипает на глазах.

Пощады если я не стою,

То соловью за что гроза?

 

Но гнев на милость не меняет.

Рулады птичьи не щадя,

Меня в гордыне обвиняя,

Спускает фурию дождя.

 

 

ЦВЕТЕТ ЛИПА

 

Крещеный в солнце как в святой купели,

Младенец взят судьбою в произвол.

И чувства как коринки огрубели,

И муравей их по стволу развел.

 

Набухшей почкой в знойном аромате

Он зрел и зрел, томился и мужал.

Но выскочил на стволяной громаде

Листочка остро дрогнувший кинжал.

 

Был первый выпад весел и насмешлив,

Как мушкетер фантазии Дюма,

Как будто на дуэли ел черешни,

Забыв, что есть фиаско и тюрьма.

 

Лишь щеки розовели от нахальства

В манере только с небом говорить.

Но хмурилось гневливое начальство

На эту зеленеющую прыть.

 

Дуэль кратка, как фехтовальный выпад.

Повергнуто начальство в глаз лучом…

На поединок стройненькая липа

Меня весной на дачу завлечет.

 

 

ДОЖДЬ В ГОРОДЕ

 

         В. Набокову

 

Я долго-долго ждал его конца.

Я проклинал внезапную задержку.

Звенела арка с видом бубенца.

Атака капли… как атака пешки.

 

 

Случайный двор — как шахматный плацдарм.

Разряды клеток с силою динамо

Пронзают окна дремлющих казарм,

Звенят в жестянках брошенного хлама.

 

 

Томительнее арковых минут

Разумный смысл тянуть крючком из мозга.

Я жизнь ловлю и прелесть вдруг пойму

Пережиданья сырости промозглой.

 

 

Атака черных белым нипочем.

Как бубенец звенит сквозная арка,

Явившаяся редкостным подарком

Двум игрокам, застигнутым дождем.

 

 

ВЕСЕННЕЕ МАЛОКРОВИЕ

 

Вновь дачные ставни распахнуты.

Проблемы зимы решены

Весенним значительным запахом

Навоза и старой травы.

 

Еще когда в поезде сладкая

Сосала, как дудку, любовь,

Деревья прогонами плакали,

Просили у доноров кровь.

 

Я был беспощадно затронут,

Как будто порезан ножом,

И только стаканчиком рома

Поддержанный, по лесу шел.

 

Последние вздохи сугробов,

Ответ малокровных стволов,

Как шепот усталого Бога,

Я слушать и слушать готов.

 

А сверху, как будто подвыпив,

Сквозь марлю туманного дня,

Невидимый зяблик на липе

Вышучивал звонко меня.

 

 

ПРОТИВОРЕЧИЯ

 

         С. Тавридову

 

Разбудит утро, постучав лучом в окно.

Все ярче свет в потухшем за ночь взгляде.

И пробужденная душа, развесив полотно,

Ударит кистью по нему, мокнув ее в досаде

 

От прожитого дня

И беспокойной ночи,

Непознанного бытия,

От чувств и мыслей клочьев.

 

Шаги взрезают тишину,

Впечатываясь в мозг.

И через много «почему»

Несется шум берез.

 

Березы пляшут за окном,

От солнца веселясь.

А на столе стакан с вином

Обсыпан лживых фраз песком

И недомолвок грязь.

 

 

В руке души играет кисть,

Кладя вразброд мазки.

Уколет тело: веселись!

Мозгам кричит: не промахнись!

А сердцу: помоги!

 

* * *

 

Я с глаз твоих спишу грехи

На эту чистую страницу.

Последняя беда приснится,

Скорей ее с лица стряхни.

 

Бумага, словно первый снег,

Впитает слезы и ошибки,

И будет вешнею улыбкой

Лицо осенено во сне.

 

А после нашей смерти вдруг

Найдут глаза неровный почерк.

Среди весенних первых почек —

Далекой осени недуг.

 

На желтом высохшем листе

Заставит вздрогнуть столбик строчек

Среди весенних первых почек.

Как чей то выстрел вдалеке.

 

 

ПЕРВЫЙ МОРОЗ В ДВОРЦОВОМ ПАРКЕ

 

Служитель шаркал в комнатах дворца.

Лед кафельных печей оберегал картины.

Старик посматривал на грозный лик Творца,

Слабеющей рукой подтягивал гардины.

 

И солнце бросилось на плечи героинь,

На кубки натюрмортов, на пейзажи.

Старик как будто в прошлом веке зажил

У графов на виду и у графинь.

 

 

Шел разговор на золотом пиру.

Декабрь на окнах поработал жарко.

Для графа я слова не подберу.

Зато я вижу чудотворство парка.

 

 

Подняв гардину, старец обомлел:

Сквозь иней двухсотлетних рам и стекол

Ударами морозных острых стрел

Парк бил сегодня красотой жестокой.

 

 

БОЖЕСТВЕННАЯ СТРАСТЬ

 

У августа твое лицо

В кустах смородины поспевшей.

Я становлюсь невольно грешным

И беспощадным подлецом.

 

 

Впивая ягодную сласть,

Мы погружаемся друг в друга.

Смыкаются объятья круга,

В котором суждено пропасть.

 

 

Трагических перспектив

Отвергнутое вероятье

В огне безумного объятья

Под вздохов роковой мотив.

 

 

И в этом сладостном бреду

Любовь возносится до Бога…

Какая жуткая дорога!

Но я обратно не пойду.

 

 

ОДУВАНЧИК

 

Наш сад с утра

обходит старый кот,

Усами задевая подорожник.

Шар одуванчика с высокой

круглой ножки,

Как колоколенка, глядит

на скромный свой приход.

 

Внезапный вздох лежащего в траве

Разносит одуванчиковый купол.

На парашютиках как будто сносит кукол.

А может, идолов разноплеменных вер?

 

Головки их с безгрешностью семян

Засеют земли будущих приходов,

Чтобы в июне средь наехавших народов

Мы узнавали греков и славян.

 

 

ХУДОЖНИК

 

         Памяти Виктора Старинского

 

На холст обвалы срываются с кисти

Художника, снежные шапки с ветвей.

Пробили копья печень корысти

И, дерзкие, дальше летят скорей.

 

Там, за болотом зловонной пошлости,

Вонзаются в почву и прорастают,

Как стебли майские. Хлопья с лошади

Падают пеною с краю.

 

Сам же, с глазами и жилами вздутыми,

Мечется, как пламя по дереву, в комнате.

Берет материал, обращенный в грунт им,

И жестом отбрасывает чье то: «Полноте!»

 

Между ударами кисти нет нет

Да бросится взгляд в окно, как в вечность,

Как в море, в чудо, в мир межпланетный.

И снова на холст шагом конечным.

 

Масло бугрится. Профиль мазка

Айсбергом громоздится, и с кисти

Все рушатся мысли на холст и века,

Полные преступлений и амнистий.

 

 

Когда же измученным лбом падет

На валик диванный, словно плаху,

Лес за окном, как на рану йод,

Свет прольет, чтоб от боли не плакал.

 

МАРТ

 

Лишь несколько дней без мороза.

Но в этот коротенький срок

Рожала детишек мимоза,

Давая невестам урок.

 

Началу коварного марта

Предшествовал солнечный миг.

Гадала старушка на картах,

Какой у внучонки жених?

 

Трамваем звенящих волнений

Летит человеческий день.

Скамья так пленительна в лени,

Что пошевелиться мне лень.

 

Асфальта бугры, словно кочки.

Рычащий на них грузовик

Развозит пожарные бочки,

Как ящики красных гвоздик.

 

 

АМЕТИСТ

 

Кто мне расскажет, как седеют камни?..

Они ярки , зажженные Землей

Подземной ледниковой полыньей

Закалены, и сплавлены века в них.

 

Века седеют, как седеют люди.

Я выкопал прозрачный аметист.

Лиловый камень безупречно чист,

Как спящий сын, пока его не будят.

 

Но в руки брал его я, зная силу

Прямых лучей небесного светила.

Я защищая от них прекрасный камень.

Седеет он от солнечного света…

Я защищаю чуткими руками

Прозрачность материнского завета.

 

ЖЕМЧУЖНАЯ РАКОВИНА

 

Удачу праздную я горькой папиросой,

Стихи читая шепотом и вслух…

Слетает день жемчужником с утеса

В пучину за бесценностью ракух.

 

 

В среде морей житейских занеможешь,

Как старый челн средь шквала и беды,

И плеч моих разодранная кожа

Оставит в море страшные следы.

 

Как счастье, тайна раковины дивной

Влечет и заставляет забывать,

Что мир нельзя на чуточку подвинуть,

Как и себя от страсти кинуть вспять.

 

И некогда задумываться более,

И взвешивать, и мерить, и болеть,

Когда забыв, что робостью ты болен,

Зубами перекусываешь клеть.

 

Пусть обдерут раскусанные прутья

До кро.

ви мое слабое плечо,

За жемчугом выбрасываю грудь я,

Утесу,

 

морю,

телу —

горячо!

 

 

 

ВЕСНА 1981 ГОДА У ПАМЯТНИКА

ПЕРВОПЕЧАТНИКУ ИВАНУ ФЕДОРОВУ

В МОСКВЕ

 

Весна растопит старые привычки,

Глаза московским улицам протрет

От зимних снов и ловкою отмычкой

Застывших душ замки поотопрет.

 

 

Ручьевым визгом переполошится,

Заахает от бестолковых ртов,

Ругающих имбирную кашицу,

Виновником которой стал сугроб.

 

 

Но мало мне. От суеты и ахов

Взойду, не нарушая новизны,

Туда, где у весеннего размаха

Во власти просвещенные умы.

 

 

Здесь дьяк кафтаном воду баламутит,

Уж пять веков покоя не дает,

Ему обыкновенной мало мути,

Весною возмутившей бытиё.

 

Весенней глыбой встал первопечатник,

Цензуре обывательской поган,

На небольшой асфальтовой площадке

Из тьмы столетий Федоров Иван.

 

 

Его весна — не просто визг ручьёвый,

Будивший мещанина от тоски

Замызганной хозяйкиной понёвы

И кабака закусочной трески.

 

 

Печатных слов большое половодье

Зали.

ло косность дикого ума.

И до сих пор на глупость страх наводит

И солнцем рвет невежества туман…

 

 

Толпится просвещенная ватага.

У памятника книгами обмен.

Весна вселяет мудрую отвагу

В явление грядущих перемен!

 

 

МОСКВА НОЧЬЮ 1970 ГОДА

 

Ударит,

А к полночи — только огни

С прохладным искреньем

Шальной газировки.

Усталые плечи,

Смеясь, разогни

На улице Горького

Жестом неловким.

 

Попадают звезды в шипящий стакан,

Бальзамом омоют першащее горло.

С тревожного сердца

Сползает тоска.

На улице Горького ночью негорько.

 

 

Но что-то напомнит

Про давнюю боль,

Забытую было, как стертый Спаситель.

В Москву не зовите меня за собой,

Но только спросите,

Хочу ли? —

Спросите!

 

 

ВНУЧКА И СЕРАФИМЫ

 

Саше

 

Отдать себя в руки малышке девчушке,

Что может быть лучше для деда седого.

Наверно, для внучки ты просто игрушка:

Терзает тебя она снова и снова.

 

По комнате ходишь, она тебя – в кресло.

Усядешься в кресло, она тебя гонит

Из комнаты вон. И ты чувствуешь — чресла

Твои молодеют во внучкином доме.

 

 

И вот уже ты, как летящий нейтрино,

Без страха того, что заклинит суставы,

Закружишься с крошечной балериной,

На день заменив ей и папу, и маму.

 

И то, что из кресла тебя изгоняли,

Бросая игрушкой за дверь и обратно,

Руками, ногами лупили, пинали,

Солидность сбивая с тебя безвозвратно,

 

Все это тебе — настоящее счастье,

Свалившееся на дурные седины…

Божественного не скрывая участья,

Поют в небесах для тебя серафимы.

 

  ЧАША ЖИЗНИ

 

Нет будущего у птицы

И прошлого — у травы.

В страсти собой гордиться

Время придумали вы.

 

Почетные юбилеи,

Даты, календари

Смешны для нашей аллеи

И нашей с тобой любви.

 

 

Родник из под камня брызнет.

Зажжет светляки пенек.

Течения нет у жизни,

Хоть взад смотри, хоть вперед.

 

 

Дурман Куликовской битвы

В мозгах твоих навсегда,

Как вечной моей молитвы

Невысказанные слова.

 

 

Со мною Монтень, Минерва,

Осирис и Пастернак,

Паскаль успокоит нервы.

И будет во веки так.

 

 

Огромная жизнь чаша:

Наш с предками общий дух

И с ним Вселенная наша —

Таинственный вечный круг.

 

 

И все это вместе, разом,

Все трогает, все живет,

Все твой беспокоит разум

И силы тебе дает.

 

 

А утром в зеркале века,

Хоть нашего, хоть любого,

Узнаю того «человека»,

Фламандского «молодого».

 

 

 

КРОВЬ РИФМЫ

 

Меня измучили стихи,

Как непрощенные грехи.

Звенящих рифм дамоклов меч

Мне не дает на миг прилечь,

И, не успев передохнуть,

Я снова отправляюсь в путь.

 

Шаги, глаза, любовь, стихи —

Порою как трава тихи,

А иногда как бой лихи

Мои прощальные стихи.

 

В них возглас слышится «Прощай».

Седеет матерью печаль.

Растаял крик и больно стих

Мой предпоследний стих.

 

Но снова пенится волна

И сносит с берега она

Меня в открытый океан…

 

Наверно, так писал Ростан,

И так же Пастернак седел

От этих рвущих сердце дел.

 

 

Беде назло

Судьбы перо

Будя восторг

Влечет в острог

Души — само

Как нож остро.

 

ЦЕЛИТЕЛЬНАЯ БОЛЕЗНЬ

 

Как заболеешь Подмосковьем,

Одетым в инея наряд,

Забытым запахом коровьим,

Снеговизной кустарных гряд,

 

Лечись его же небесами:

Их деревенский купорос

Впитай туманными глазами

В двадцатиградусный мороз.

 

Скрипучий от мороза звонко

На банджо — звук твоих шагов,

И в этот зимний опус тонко

Вплетает дискант петушок.

 

С мороза ввалишься, как в баню,

В пристанционное кафе,

Где «первый парень» на баяне

Играет сельское буре.

 

 

Он подмигнет тебе и рьяно

Раздернет дерзкие меха.

Ошеломленная Татьяна

В кафе забудет жениха.

 

Ты сам почувствуешь, как сбита

Философическая грань,

Когда тебе дадут напиток,

Похожий на вон ту герань…

 

Следы целительной болезни

Потянутся к твоей Москве.

В такой лечебнице полезней,

Чем в анальгиновой тоске.

 

ВНУЧКА

 

Александре

 

Боюсь вздохнуть и скрипнуть половицей,

Так чуток сон у внучки на балконе.

Вплывает вечер медленно в столицу

Похожий на корабль Антониони.

 

 

Напротив дом зажег свои каюты.

А девочка среди моих открытий

Закружится по этой жизни лютой

В изящном танце, словно донна Вити.

 

 

Она узнает магию волнений,

И власть над ней возьмет душевный трепет,

А в красоте всех будущих явлений

Даст свой росток ее нежнейший лепет.

 

 

И тихо пробуждаясь на балконе,

Пока не зная горестей и бед,

Почувствовав тепло моих ладоней,

Она прошепчет мне впервые: «Дед».

 

 

НАГРАДА СВЫШЕ

 

У пустоты веселое лицо.

Когда опустошенный веселишься,

То мелочи: салатное яйцо,

Селедочка — ценней четверостишия.

 

А поутру, как малое дитя,

Ты радуешься снегу за оградой,

И мастер по оградам для тебя

Талантливее автора «Саграды».

 

 

Ты этот миг беспечности лови.

Наверное, таким бывает счастье.

И чувствуется высшее участие

И чье то проявление любви.

 

 

АКВИДУК НА ЯУЗЕ

Современный сонет

 

         Виктору Бабенко

 

Аквидук на Яузе —

Место задушевное.

Метров сто по берегу

Стоит отойти,

И отходят сразу же

Мысли оглашенные,

Остаются чистые,

Чище не найти.

 

Куст ракиты слушает

Дружеские опусы,

Зяблик подпевает им,

Словно их любя.

Люди разрешаются

Вечными вопросами.

Птичка подражает

Трели соловья.

 

И было ощущение, как будто

У мыслей — очертанья аквидука.

А Яузы из-за кустов видение

Похоже на его стихотворение,

Того, кто произносит монолог.

А рядом — приблудившийся щенок.

 

ПЛЕННАЯ ПСИХЕЯ

 

Есть гвоздик свой у каждого ключа.

Он для того, наверное, придуман,

Чтоб было что на гвоздик, не ища,

Повесить и найти на стенке чума,

 

 

Квартиры, дома, дачи, гаража.

Все заперто, все крепко под запором.

И, может быть, веселая душа

Закрыта от нечаянного вора.

 

 

За дверцею Психея холодна,

Бедняжка сникла в доме на диване.

Увидит ключ на гвоздике она

И лишь вздохнет без всяких трепыханий.

 

 

Закрылась в доме дружная семья.

И дети налицо, и их родители.

И вдруг с дивана тоненько: «Меня

На волю, умоляю, отпустите!»

 

 

 

 

МАМИНЫ СНЫ

 

Травим сети. Нет в них рыбы.

Амплуа бы — травести,

Чтобы тайну волн могли бы

В детский смех перевести.

 

Шепчем шепчем спящей маме:

Ваш ребенок — сущий бес.

Вы читали ведь в романе:

Это счастье, боль и крест.

 

Маму в девственное море

До безгрешности до слез,

Как простором — на просторе,

Парусами сон унес.

 

Но расскажет кто то тихо

При пустых сетей возне,

Как больная окуниха

Сына видела во сне.

 

 

КОЛЕЧКО

 

Потеряла девочка колечко —

Дыма лиловатый завиток.

Как был сладок от костра дымок!

Как играла огоньками речка!

 

Ночь проплакав, попросила брата:

«Не води ты на реку меня.

Твой костер с меня колечко снял.

Я ни в чем, ни в чем не виновата».

 

 

 

БЛИЗКАЯ ДАЛЕКАЯ

 

         Казимиру Висковичу

 

Головы моей белый рассказ

О разорванном счастье всей мукой

Навевает мне мысли о Вас,

Обожженные горькой разлукой.

 

Даль моя! Боль моя! Притуши

Седины моей властную лампу.

Дай простор для восторга души,

Чтобы силой сравняться с Атлантом.

 

Ты узнаешь, что возраст — помост,

На который восходит мужчина,

Чтобы встать пред любимою в рост,

Отличающий мужа от сына.

 

Ты почувствуешь горную высь

На тебя посмотревших вулканов.

Только губы тихонько приблизь

Врачевать мои прошлые раны.

 

Посмотрю на тебя: как близка!

А подумаю: о, как далека!

Соколиной души моей клекот.

Головы моей белой рассказ.

 

 

СТРИЖИ

 

В прозрачности увижу знак вопроса,

Над ним — стрижей пленительный кураж.

Прохожий на меня посмотрит косо

За эту подозрительную блажь.

 

Не думает, что я измучен адски

Движенья жизни каждою чертой

И на балу срываю тайно маски

В надежде откровенности прямой.

 

Порань, мой стриж, в полете твердый череп

Прохожего и бег ему задай

Через барьеры глупости и через

Спокойствия изюмный каравай.

 

Бей клювом пресловутую «синицу»,

Зажатую как денежка в руке,

И если суждено тебе разбиться,

То только в упоительном броске.

 

Я сам тебя учу упрямей школы

С тех пор, как переулочной зимой

Ты вдруг упал передо мною колом,

И вздрогнул рядом дворник испитой.

 

Когда ты испустил последний возглас,

Разбившись в переулке об асфальт,

В мозги вошла как в колокол промозглость,

И в душу залетел хрипящий альт.

 

На землю ты не можешь опуститься,

Не сможешь ты с нее опять взлететь.

Я вспомнил поговорку о синице,

Которою достаточно владеть

 

Без журавля, рванувшегося в небо…

С тех пор я рвусь туда, туда, туда,

Подальше от синюшечной потребы,

От жгущего за жизнь людей стыда!

 

 

* * *

 

Забыть себя.

Не быть самим собой,

Рекой втекая в жизнь.

как будто в море.

И в этом чудодейственном

растворе

Стать солью

Или просто стать водой.

 

ТОЛЬКО МЫСЛЬ

 

С последней мыслью будто отлетаешь,

Когда, поставив точку, засыпаешь.

 

И мудрость вспоминается, конечно

«Строка застыла. Мысль же — бесконечна».

 

Ты прекратился, словно та строка.

Мысль полетела, хоть была мелка.

Ты не проснулся, а она — жива,

Тобой не заключенная в слова.

 

* * *

 

Кончалось лето знаком непомерности

И, грезами обманными греша,

Не различая трудности и лености,

Резвилась предосенняя душа.

 

 

Взялась откуда сила недюжи.нная?

Из чаши жизни сделан был глоток,

Да не один, а целыми кувшинами

Пилось из этой чаши, словно впрок.

 

 

Судьба бросала щедрыми пригоршнями

И путала при этом времена,

И даже драму Мышкина с Рогожиным

Подсыпывала перчиком она.

 

 

На первый взгляд казались несуразностью

Те карамболи и не по летам.

Победы и провалы вместе с праздностью

Все колотили в бешеный там там!

 

 

Но все прошло… Туманными печалями

Спустились облака на наши вишни,

И солнце, так светившее отчаянно,

Ни разу за три дня ко мне не вышло.

 

 

 

 

ГРЕХИ-КОЛДУНЫ

 

         Посвящается Франсуа де Ларошфуко

 

Меня покинули пороки

(Не я — их, а они — меня),

Как будто канули их сроки,

Не оставаясь ждать ни дня.

 

 

Я стал стерильным херувимом.

Меня не гладят и не бьют.

Хвала с хулой летают мимо

И пищу сердцу не дают.

 

Я превратился в ноль Паскаля

И, источая благодать,

Я чувствую, как потаскали

Меня ушельцы… Но опять

 

Я жду грехов… Однако мнутся

За горкой эти колдуны.

Как будто что то мне должны

И не торопятся вернуться.

 

МАКСУ

 

На самом деле, годы — ерунда,

Не время правит бесконечным миром.

Пусть над тобой горит Любви звезда,

Под ней не будешь ты

Ни бедным и ни сирым.

И всей душой ты этот свет лови:

В Любви живи

И растворись в Любви!

 

 

 

 

ОСЕНЬ В ГОРОДЕ

 

Нипочем не сбежать. Путь отрезан

Желтолапой глазастой бедой.

И стремится опять к перевесу

Тяжесть грусти от встречи с тобой.

 

Свисли крыши, тоскуя по лету,

Косяками попавши в аркан

Рыжих туч; золотым эполетом

Повисает осенний туман.

 

Ослабев от шальных поцелуев

Красногубо-рябинных дворов,

Ошарашенно прянешь от улиц

В тихий дом, страха стыд поборов.

 

Как ладонями жизнь твою скомкав,

Бормотанием сердце отжав,

Осень бросит на книжную полку

Серокаменного этажа.

 

 

 

ОСЕННЕЕ ПРОЩЕНИЕ

 

 

Первой льдинкой балконною

время дрожало,

Циферблатом под стрелками шевелясь.

Занавески и сползшее с плеч одеяло

Равнодушны.

За окнами осени вязь

 

По-приятельски скромно словечки бормочет.

Но поближе подсядет, прикрывшись плащом,

Как лоскутным платком примирительной ночи.

В складках — шепот листвы: «Успокойся, прощен».

 

Башмаком тротуаров на память наступит,

Придавив расставанья и горечь измен.

И, как вермут в стакан, сырость слез и распутий

Соберет и проглотит.

 

Подарит взамен

Терпкий запах тумана сквозь желтую ширму,

Торопливую бредь милых глаз. А потом

Разрезвится, аллеи у парка раздвинув,

По стволам беличьим распушившись хвостом.

 

А когда на краснеющих брусьях скамейки

Успокоятся руки и спрячется тень,

Осень ляжет на плечи сумраком клейким

И заснет с продолженьем на завтрашний день.

 

 

УШЕДШИЕ ДНИ

 

Очень близко лицо

И глаза как огни.

А закат так пунцов,

Как ушедшие дни.

 

Говоришь: «Не прошу».

И себе: «Не просить!»

А лицом все к лицу.

И не рвется все нить

 

Этих встреч, пылких снов.

И губами к губам,

Как тогда; светом вновь

Говор глаз: «Не отдам!»

 

Разольется закат,

Все кругом обагрив…

Так вернуться хотят

Те ушедшие дни.

 

 

МГНОВЕНЬЯ

 

Мгновенья друг с другом не дружат. И ночи

Сливают их, осенью перетерев.

А утро дыханьем холодным хохочет

Над ними, слагая веселый припев.

 

 

Что сделать с собою? Как вырвать признанье,

Чтоб сильно звучало и души брало

В могучие руки, сломав расписанье

Всей жизни. И чувств обнажилось бы дно.

 

 

Их много. Родятся и сразу торопят,

Все сразу, но с мигом ни миг не похож.

И каждый готов, как таежные топи,

Всосать, будто что остальное — то ложь.

 

 

Какой бы настой получился! Сверкая,

Играл бы в стакане. Кто выпьет — расцвел.

Но чаша полна, через край проливаю

Бесследно, бросая лишь отблеск на стол.

 

 

И жизнь в этих бликах босая, как ангел,

И чистая, будто из слез сплетена,

Смеется в глаза, заявляя нам: «Вам ли

Бокал проливать? Выпивайте до дна!»

 

 

 

ПЕСЕНКА ИЗ ПЬЕСЫ

«ГРАБЕЖ, СВЯТАЯ МАРИЯ»

 

 

Мечта - есть вседозволенность души.

Недосягаемость ее богатство.

И не пойдет она на святотатство

Придумать что то или совершить.

 

 

Попытка взять ее и подкупить

Обречена на полное фиаско.

Мечта порою надевает маску,

Чтобы с людьми хоть как нибудь прожить.

 

 

Пресветло распахнутся вдруг глаза,

Теряя дно, спокойствие и силу.

Похожая на чье нибудь спасибо

Мечта нам хочет что то рассказать.

 

 

Несвязный шепот мучает и жжет,

Отводит наши руки от предметов.

Поведать же кому нибудь по это

Ее непредсказуемый расчет.

 

 

 

* * *

 

Прозрачна жизнь: летят сквозь кроны

Листвы блистающей — лучи,

Сквозь души — песенные клики

И чувства стрелы – сквозь сердца.

 

Прозрачна. И при том — густа:

Смолою капает с деревьев,

Облив кору. И беспощадно

В ней вязнет всякий, кто посмеет

Хоть миг задуматься о счастье.

 

Так стало с женщиной прелестной,

Что попыталась жар древесный,

Янтарный плыв руками взять.

Он липок, вязок, он стянул

И больно стало пальцам тонким.

Не вскрикнув, лишь вздохнув, она

Смоле древесной отдалась.

 

Жить со смолой! Ужель не мука?

Но женщина светла, горда.

Утраченные дни свободы

Без трепета она несет,

В счастливую улыбку пряча

Порою грусть, порою слезы…

 

 

ПОДМОСКОВЬЕ

 

Вдруг услышать родной подмосковный мотив —

Это таинство жизни моей перелетной.

Я услышу, со стуком колес ощутив

Кровяные толчки и в лесу чей то клекот.

 

 

А в ненастье печально березы шумят,

Обрекая на боль мое бедное сердце,

Что заходит, заходит, как в круг жеребят,

В круг берез, от копыт никуда мне не деться.

 

 

Хоровод обрекает на полный разрыв

С миром лжи, как с предательством —

 

 

пуля отмщения.

Подмосковье испытывает на разрыв

Твою душу, на искренность — краску смущения.

 

У любви к деревеньке не гаснет звезда,

Зажигая далеким огнем два окошка.

Замирающей песней летят поезда,

От смолканья которой мне грустно немножко.

 

У бревенчатых домиков сны, как река,

То петляют, а то разольются до неба.

Ощущаю их вздохи я издалека

Тех, в которых я был и в которых я не был.

По утрам заплетает ржаную косу

Деревенское солнце у хлебной копенки

И ласкает, тихонько крадясь по крыльцу,

Теплой ладушкой сонное тело ребенка.

 

Луг откроет далекий за речкою лес,

По росистой траве к горизонту отпрянет…

Подмосковье по сердцу щемящий нарез

Жгучим лезвием счастья проводит — поранит.

 

ЗНАКИ ЗВЕЗД

 

Горбится собака

На ночном дворе.

Звездочного знака

Блеск на топоре.

 

Впился пес глазами

В злое лезвиё

И вот вот залает,

Зо .

рю позовет.

 

Но душою чует —

Знаков мировых

Силища ночует,

Любит топоры.

 

 

 

ЦАПЛИ В ГОСТЯХ

 

Солнце распахнуло двери.

Жаркая смола.

Цапли на крыльцо подсели,

Щелкают слова.

 

 

А березы перед маем

Сок для малышей

Приготовят, понимая

Птичью гибкость шей.

 

 

Из дому я тихо вышел

К птицам, деревам.

Поднял голову повыше,

Чтобы внять словам.

 

 

Распахните, цапли, крылья.

Солнце, распали!

Танцем, резвою кадрилью

С нами говори.

 

 

Цапли в танце, как березы,

Ножка — ах, тонка!

Ваши позы, чудо позы,

Скач до потолка.

 

 

У берез и птиц вчистую

Робость отошла.

Жаркий пунш себе налью я,

Осушу до дна.

 

Опьянея, буду с цаплей

Пить березы сок.

Капля падает за каплей

Чуть наискосок.

 

Мимо рта ли, по усам ли?

Что то не понять.

Не березы и не цапли —

не могу стоять.

 

ГНЕВ

 

Не отрываясь голубь пьет из лужи.

Жара деревья сушит и мозги.

Большая мысль, как тяжкий куль, оглушит

Тупое копошенье мелюзги.

 

Она назреет розовою тучей

И, лиловея на моих глазах,

Напоминает гор седые кручи.

Клубятся Саваофа волоса.

 

 

Молчит мое измученное сердце

В предчувствии ужаснейшей грозы.

Но ветер обрывает с петель дверцу,

Вломившись в дом, как бешеный призыв.

 

И первый высверк осветил пещеру,

Как божий факел, брошенный во мрак.

Пощады нет, как нет разумной меры,

Когда безумье посылает знак.

 

И вслед за тем, я слышу, шаг за шагом,

Подковами над камнями искря,

Горстями гнев бросая на бумагу,

Выходит кто то грозный из меня.

 

Он ликом черен, он глазами ярок

И сбоку — стрел отравленных колчан.

Чудовищную песню без помарок

Я запишу в поту и сгоряча.

 

Так вышел он, отдиктовав слова мне,

Опустошив, как пролетевший смерч.

И где то ночь захлопывала ставни.

И кто то во весь голос крикнул: «Смерть»!

 

 

 

* * *

 

         Виктору Бабенко

 

Мы говорили под дождем

О том, о сем.

Шумела майская листва

Едва, едва.

Ее салат, террасы беж —

Мазки надежд.

Весь этот нежный колорит

Как будто спит.

Листвы наброшена скуфья

На соловья.

Во сне он щелкнул пару раз,

Но не про нас.

Мы друг для друга наяву,

Но не для них.

И я их только лишь могу

Запрятать в стих.

 

 

КАТАСТРОФА

 

Товарный вагон и гримасу вагонной рессоры

Рассматривал пес из под насыпи, стоя в кустах.

Обваривал пасть темный знак поднимавшейся

ссоры.

Паленым дыханием зноя тот вечер пропах.

 

Я был лепестком между поездом тем и собакой,

Забыв, онемевший, росы освежающий вкус.

Мой стебель устал, засыхая желтеющим злаком.

О, выдержу ли напряжения тягостный груз!

 

Оскалом собачьим как будто рвануло со стрелки

Товарный вагон. Колесом сорвало трепет трав.

Как женщина с воплем срывает с буфета тарелки,

Собаку внесло под рассекшие пасть буфера.

 

             ------

культура искусство литература поэзия лирика стихи С. Диев, СТИХИ
Твитнуть
Facebook Share
Серф
Отправить жалобу
ДРУГИЕ ПУБЛИКАЦИИ АВТОРА