Сегодня у меня был выходной день, которые я не любил. Я пытался чем-то заняться, взял томик Хемингуэя, который откладывал уже месяц, но отложил опять. Оделся и вышел, просмотрел афишу, не найдя ничего интересного, решил вернуться домой и занялся уборкой. Но уборка не ладилась, никак не мог сосредоточиться ни на чем, ходил мимо телефона, висевшего на стене в прихожей, ощущая сильное притяжение этого черного ящика. Казалось, что вся моя дальнейшая жизнь зависела именно от него. Так и подмывало подойти и набрать знакомый номер, но скованный страхом неизвестности все время оттягивал этот момент. Сел и начал прокручивать взад и вперед ленту всего обрушившегося на меня вчера. Я совершенно забыл об осторожности, которой должен был придерживаться, и только сейчас понял, как я безмерно устал. Лег, и чего со мной давно уже не было, мгновенно заснул.
Проснулся от резкого звонка телефона, вскочил и поднял трубку.
- Это ты? -Да.
- А я уже начала беспокоиться. Почему ж ты не позвонил сразу, как приехал?
- Не мог.
- Ты что спал?
- Да, ты приедешь?
- Ты знаешь, сегодня я не могу, я должна быть дома, мама просила.
- А завтра?
- Завтра тоже.
- Хочешь я к тебе приеду?
- Ты знаешь, бабушка приезжает завтра.
- Боже, я с ума сойду. А что я должен делать все это время без тебя? -Жди.
-Жду.
- Ну, пока
- Пока….- Попался!
Тяжесть свинцового града в груди,
Ног мельтешенье, голов впереди,
Красное, синее, праздное,
Главное, ложное, рваное,
Хрипы и скрежет телеги-земли,
Зенки навыкате, крики в пыли.
Бог-громовержец, распятый Дали,
Вен и артерий сплетенье: «Моли!»
Руки, воздетые в пустоту,
Голос манящий: «Приду я , приду».
Боже Всевышний, суди нас, суди,
Но не оставь нас впотьмах на пути.
Жаждешь ты крови моей, ну постой,
Не убивай ты меня немотой.
Плоть ты моя, хоть немного ослабь
Вожжи, вплетенные в душу мою,
Хоть посмотри на меня, не молчи,
Боже, распятый у нас на груди.
Тесно мне, Господи, в этом миру,
Если ответишь - с тобой постою.
Кто ж тебя знает, зачем ты распят,
Дети твои на дорогах вопят.
Вот отпустила слегка пустота...
………………………………………
Попался! Я стал ходить по комнате и неосознанно бормотать себе под нос любимую фразу отца: «Все пройдет и быльем порастет». Я повторял ее еще и еще, несчетное количество раз.
Я не видел ее пять дней и никак не мог понять, как же это возможно, чтоб после той волшебной ночи Господь устроил мне такое испытание, и какие такие дела могли быть у нее, которые могли заслонить и отодвинуть нашу встречу. Все это можно было понять и простить еще вчера, но сегодня... Как же я, понявший весь цинизм этого мира, разуверившийся во всем скептик, пессимист, мог поверить в то, что Бог все таки есть, как?! Я ругал себя, я задавал себе этот вопрос много раз и не находил ответа. Звонок телефона прервал мои раздумья. Звонил Сергей.
Ты дома, я сейчас зайду.
Давай.
Через десять минут я уже сидел со своим лучшим другом за столом, а через час мы уже уговорили бутылку кубинского рома.
- Ты извини, что я вмешиваюсь, - начал он, - но мне кажется тебя надо спасать. Я хорошо тебя знаю, слишком хорошо и вижу, как ты мучаешь себя. Ты знаешь, мне кажется ничего хорошего выйти из этого не может. Тебе, по-моему, надо как-то попридержать коней, не надеяться и не распаляться.
- Ты о чем?
- Ты прекрасно знаешь, это видно по дурацкому выражению твоего лица невооруженным глазом. Да весь театр уже говорит. Ты извини, но мне не хотелось бы чтобы ты наносил себе такую рану. Она еще слишком молода, у нее еще каждый день новый ветер в голове, она не сможет ни понять, ни оценить тебя по достоинству, а если и сможет, то скоро переменится к тебе. И зная твою фундаментальность, я уже предвижу трагедию.
- Поздно, батенька.
- Остановись. Вспомни, что у нас есть театр.
- А ну тебя к черту! После такого разговора надо выпить.
У меня в шкафу оставалась еще бутылка дагестанского коньяка. И через полчаса мы уже сидели, обняв друг друга за плечи и пели «Хазбулат удалой».
Непредсказуемость поворотов судьбы, да нет, все-таки предсказуемость, мы сами так или иначе делаем ее для себя своими представлениями об этом мире, своими поступками или отсутствием таковых. Мы сами создаем эти повороты, а потом в ужасе кидаемся причитать, бить себя в грудь и посыпать голову пеплом, пеплом спаленного сердца и прогоревшей души. Предъявляя слишком большие претензии к себе и ко всем, и ко всему окружающему, мы сами, собственными руками роем себе могилу, а потом удивляемся фатальности исхода. Оставляя за собой право изменяться, и с отвращением взирая на всякого рода проявление стабильности, как на смерть души, все же ищем эту самую, пресловутую стабильность хоть в чем-то, хоть какую-то незыблемость, вечность, неистово пытаемся слиться с вселенской душой. Закрепив же за собой это право, вдруг найдя эту душу, истязаем себя тем, что она, эта душа, изменяется сама по отношению к нам.
Этот день был тяжелым, я сидел в репетиционной. До спектакля оставалось полчаса. Предстоял трудный вечер, работы было пропасть, а я просто не чувствовал сил для этого. Непреодолимое желание увидеть ее сейчас, сию минуту, здесь, наталкивающееся на барьер невозможности сводило с ума, а отсутствие шансов, как-то самому повлиять на ход событий, и от этого ощущение себя подопытным кроликом, доводило до бешенства.
Я увидел ее после спектакля, в этот же день. Вышли вместе, и не договариваясь пошли ко мне. Все было молча. Первой заговорила она.
- Как ты?
- Плохо, без тебя очень плохо.
- Я действительно была очень занята... Я хочу тебя.
Я лежал с женщиной, которая вернула меня к жизни, с которой я уже прощался и мне вдруг непременно захотелось умереть за нее. Сам себе я был совершенно безразличен, все вчерашние переживания растворились, и я думал только о ней: «Как ей теперь, о чем думает, что тревожит ее, и думала ли все это время обо мне, как думал и страдал без нее я, любит ли, как люблю ее я?»
Я провожал ее домой, в вагоне метро опять все вокруг куда-то поплыло. Мы теперь часто и быстро оказывались вместе там, за гранью, по ту сторону, стоило только посмотреть друг другу в глаза, прикоснуться губами к губам.
Я вернулся домой, осмотрел свою убогую комнатенку и она показалась мне другой: стул на котором она сидела, диван, где принадлежала мне, палас, по которому ходила, вдруг озарились каким-то непонятным светом, все здесь теперь было пропитано ею, а разшторивая окна,я вдруг почувствовал ее прикосновение, потому что до этих штор дотрагивалась она. Этой ночью она опять пыталась остановить меня. Мне и в голову тогда не могло придти, чего может бояться девушка в таких случаях, но все-таки это был, по моему, недобрый знак. Оставаясь со мной, она, все-таки, как бы, ускользала от меня по кусочку, по мгновенью, по капле. Это был именно тот тип страстных молодых и ищущих натур, не жалеющих ни себя, никого вокруг в поисках смысла, о которых Володин писал:
«А девушки меж тем бегут,
Не разбирая свет и тьму.
Зачем бегут, куда, к кому?
«Им плохо тут?- Не плохо тут».
На них бредущие в обиде,
Завидуют уставшие:
«Бегите, девушки, бегите» -
Кричат им сестры старшие,-
«Бегите же, пока бежится,
А не снесете головы -
Хотя бы память сохранится,
Как весело бежали вы».
Я мучился от того, что не мог постичь до конца тайны этого сердца, понимая так же, что ощущение или иллюзия познания принесет с собой охлаждение и пустоту, и, остановившись на этой понятной мысли, перестал копаться в себе и в ней и просто лег спать. Не успел проснуться, как прозвучал звонок. Это была она.
