– На вашем месте я бы не стал так настойчиво морализировать. В наших-то обстоятельствах.
– Напротив. Я бы назвал это важнейшим признаком жизни, наряду с дыханием и страхом. Коль скоро в нашем случае с избытком и того и другого, стоит соблюсти пропорции и добавить третье.
Нас окружала почти абсолютная тьма, не считая шипящего огарка свечи, которому от силы осталось не больше четверти часа. Камень впустил нас в себя и сомкнулся за нашими спинами ледяным желудком – как незадачливого Иону, вдруг обзаведшегося партнером.
Я вспоминаю эти часы в утробе каменного исполина, которые мы провели с Макао, с необыкновенной четкостью. Особенно то парадоксальное настроение, пропитанное на первых порах, вопреки обстоятельствам, неподдельной самоиронией. Странно, правда? Может быть… Но так уж непредсказуемо работает человеческая психика. И вы знаете, это даже в чем-то счастливое ощущение: беда перечеркнула все тяготившие нас до этого момента обстоятельства, которыми как подвал крысами полны наши головы, но еще не дала о себе знать по полной. Уже гораздо позже, обгладывая гниющие кости своего товарища, я вдруг снова ощутил эту свободу. И, не поверите, рассмеялся.
Я сказал «гораздо позже»? Ложь. Фигура речи. Если уж честно, гораздо позже – это то, что случилось со мной, то, чего я, конечно, не мог ожидать ни при каких обстоятельствах. Что именно? Не спешите.
– В каких городах ты так и не побывал, Мак? Ты же много поколесил, любишь это дело. А вот я чистый домосед.
– Тогда тебе весьма подходит случившееся. Прости, N, мне не хочется говорить.
– Да-да, понимаю. Впрочем, нет. Что ты собираешься вымолчать? В этой тьме? Не так представлял свои похороны, Мак? Это, знаешь ли, коммунальная могила. Настоящая могила для коммуниста. Жаль, что ни ты, ни я не коммунисты – могли бы гордиться своей верностью идеалам.
– Ты заткнешься, N?! Неужели тебе не о чем подумать теперь? Мы умираем в каменном мешке и что здесь смешного? Ты понимаешь это? Ты просто лгун и лжешь самому себе.
– Здесь слишком мало места для ненависти, Макао. Успокойся. В сущности, все произойдет само собой, не важно, что мы при этом чувствуем. Я собираюсь спать. Привел же Бог быть замурованным заживо с таким занудой как ты, Макао.
Неожиданно, я помню, тишину разорвал какой-то раскатистый звук. Мы оба тут же вскочили на ноги и столкнулись в темноте. Только тут я ощутил всю глубину перемен, и еще – что-то странное, что, конечно, не мог еще тогда осознать. Откуда мне было знать это? Так вот, столкнувшись с Макао, и инстинктивно обняв его в темноте чтобы не упасть, я ощутил как мало его осталось. Мои пальцы схватили деревянную куклу: кости, обтянутые холодной кожей. Почему-то он оказался голым и при этом сухим как старая вещь с чердака. Мои пальцы словно обожгли его. Макао отпрянул с криком «горячо!» и затих где-то у противоположной стены.
Похоже, он просто молчаливо сходил с ума, лежа на куче тряпья в своем углу. Мне так и не пришлось увидеть это место, но я хорошо его представляю.
Так вот звук. Он шел, казалось, отовсюду. Но, прислушавшись, мы сошлись на том, что звук идет откуда-то справа, со стороны лежанки Макао. По памяти, там была глухая стена и это озадачивало. Если бы звук шел со стороны заваленного глыбами прохода, появилась бы надежда на то, что нас ищут и спасут. Но что могло происходить в сплошной толще породы? Наверное, еще одна пещера. Как, впрочем, и подтвердилось впоследствии... Гораздо позже, если вы понимаете.
Так или иначе, те несколько суток, проведенных с умирающим и сходящем по капле с ума Макао, были последними, которые мне посчастливилось провести с кем-то. До этих минут: да, я не вижу и не слышу вас, но мне ли к этому привыкать? Зато я прикасаюсь сейчас к вашим глазам и к вашему драгоценному мозгу, наполненному самомнением, страхом, вожделением и всеми мыслимыми сомнениями и предрассудками, что знакомы человечеству. А мой? Мой, уверяю, не чище. Впрочем, цельности ему добавляет тьма, которой за все эти годы стало больше, чем чего-то еще. И, коль в темной комнате все кошки серы, мои переживания не так сочны и уязвимы как ваши и ими можно легко пренебречь.
Макао умер тихо, даже тише, чем сошел на нет огарок последней свечи, ознаменовавший свой конец громким судорожным треском гаснущего фитиля. И тогда-то, устрашившись двух вещей – возможности скорого безумия и собственного отличного самочувствия без воды и пищи, не считая засевшего глубоко под кожей постоянного голода, я начал ежесекундно крошить камень сомкнувшихся вокруг меня стен. Так началось дело моей жизни, продлившейся дольше и труднее, чем предыдущая. А значит – настоящей жизни, итогом которой стал тот я, что незримо присутствует сейчас на этих страницах. Мое тело стало буквами, оттиснутыми на бумаге. А временем – тонны вывороченного за годы камня, скрытого вечной тьмой.
