Моя мама, Нина Степановна Хмелевская, всю жизнь работала в московских издательствах оформителем книги, шрифтовиком, как бы сказали сейчас, дизайнером. Умерла она на восемьдесят седьмом году жизни в 1994 году. Незадолго до смерти я попросил её вспомнить и написать о том, как мы жили на Алтае в эвакуации, в годы Отечественной войны. Наконец, я получил её заметки. Долго, двадцать с лишним лет, они лежали в ящике моего стола. Никак я не мог понять, как их опубликовать. Но, видимо, время пришло. Чтобы как-то происходившее было понятнее читателю, я вставил свои пояснения, которые выделены курсивом. Ни одно мамино слово в этом повествовании не исправлено.
Димочка, я не знаю с чего начать свои воспоминания. Начну с самого начала…
Мы с тётей Людой (её родная сестра, моя тётя, тётя Люда — Доморацкая Людмила Степановна) решили уезжать… Куда? Абсолютно неизвестно. Некуда. Не к кому. А немцы наступают. Уже до Клина дошли. А если до Загорска (тётя Люда с семьёй жили в Загорске, туда и мы переехали, когда началась война, а мой отец ушёл в народное ополчение) дойдут? Дядя Кирилл (муж тёти Люды — Кирилл Михайлович Доморацкий) — политрук в армии, папа (мой отец, Валерьян Степанович Житенёв) тоже воюет на фронте. Что ждёт нас с детьми? У меня шум и грохот в голове от проходящих по улице танков. День и ночь… Возможности жизни при немцах абсолютно не укладываются в голове.
Когда была в Москве, а я часто ездила в издательства, то Анфиса, которая жила в студгородке (на Второй Извозной улице, теперь Студенческая) напротив нашей комнаты (помнишь — наискосок), когда я заговорила с ней о своей тревоге, сказала: «Поезжайте к моей матери на Алтай». Помню, она сказала: «Там палку в землю воткнёшь — примется».
Что делать? Приехала в Загорск, говорю с тётей Людой. А был уже сентябрь. Ты начал ходить в школу. Посоветовались. Мы боялись немцев в Загорске. Что придётся испытать детям?
Начали собираться на Алтай. Собирались основательно. Продукты (их было очень много) зашили в большой клеёнчатый мешок на случай газовой атаки. Каждому из вас, и Римме (моя двоюродная сестра, дочь тёти Люды, старше меня на два года) и тебе, сделали по рюкзачку, в каждый из которых положили на несколько дней еды (мало ли что может случиться) — даже шоколада по плитке, написали, положили подробные данные о каждом — имя, фамилию, коротко о родителях…
В другие узлы натолкали, купили материи всякой — ситцы, бумазеи и прочее. Много кусков мыла. В общем, мест набралось, наверно, больше десяти. Даже посуду взяли, раскладушку на всякий случай, если с бабулей (моя бабушка, мать моей мамы и, соответственно, тёти Люды — Надежда Ивановна Хмелевская), как часто бывало с ней, приключится «люмбаго».
Какой-то дяденька, сосед по дому, решил довести всё это на тележке до вокзала. (Перевёз за несколько раз, видимо, в камеру хранения Ярославского вокзала).
Билеты от Москвы до Бийска обещал мне достать Паша А…в (наш сосед). Он работал носильщиком на Ярославском вокзале.
Помнишь ли ты этот день, 10 октября? Тёплый, солнечный, чудесный день. Приехали в Москву. Многое ускользает из памяти, но саму атмосферу я отчётливо ощутила и никогда её не забуду. Город напряжённо замер, чего-то ожидая. Чувствовалось, что все вот эти люди думают только об одном, у всех одна мысль: «Что будет?»
Ведь Москву уже бомбили несколько месяцев. Наши войска оставляют город за городом. Немец под Москвой. Но вы, ребятишки, этого ничего не чувствовали, были оживлены. В Загорске вы даже были заняты поиском каких-то шпионов. Игра своего рода.
И вот мы на Ярославском вокзале. Билеты на руках. Ждём поезда. Вещи положили на платформе, получилась большая куча. Подошёл поезд. Вы радуетесь. Вагон остановился далеко от этой кучи. Разместились в купе, а вещи таскать нам с тётей Людой не под силу. А Паша А…в куда-то исчез. Он обещал с товарищем перетащить нам вещи. Время идёт. И вот на наше счастье появляется дед (мой дед, отец моего папы — Степан Фёдорович Житенёв) с Ольгой Ивановной (его жена), а через несколько минут Николай Львович Плеско (двоюродный брат моей мамы), уже мобилизованный, в шинели.
Кучу перетащили очень быстро. Уже поезд должен отойти. Вы с Риммой через окно объясняетесь с провожающими знаками, жестами. Дед показывает: «Плакать вам надо, а вы радуетесь». Явился Паша. Я с ним расплачиваюсь. А бабуля потом говорила, что поймала его взгляд на мне, полный ненависти. Бедняга! Сорвалась его затея — оставить нас без багажа.
Поезд двинулся, набрал скорость…
Все последующие события, которые мама описывает, произошли, почему-то мне помнится, на следующий день, когда наш поезд стоял на разъезде где-то недалеко от станции Данилов.
Пришло время обеда. Рядом вагон-ресторан. Мы с тётей Людой отправились туда. Помню, заказали манную кашу. Галя (младшая дочь тёти Люды, ей не было ещё и года) ведь маленькая. Поели, отправились в вагон. Я переоделась, надела халатик и с книгой забралась на верхнюю полку. Тётя Люда снова пошла в ресторан взять бутылку лимонада. Только вернулась, как все услышали странный звук… Вы закричали: «Дрезинка, дрезинка!» и бросились к окнам. Внизу женщина схватилась за голову, она знала — это фугасная бомба. Мгновение! Удар! Взрыв! Треск пулемёта! Ты упал. Тётя Люда бросилась к тебе: «Ты ранен?» Всё это ты прекрасно помнишь. Стёкла все вылетели. Поезд стоял. Около него было много военных. Бегающие проводники заставили всех выйти из вагонов. Мог быть второй налёт. Бубочка (моя прабабушка, мать бабули) отказалась: «А как же вещи?» Все выбегали прямо в лесок, в кустарник. А меня понесло направо к разбитому вагону-ресторану, из которого выносили раненых и клали их на откосе насыпи головой к рельсам. Запомнила, как лежащая женщина со стоном говорит лежащему рядом мужчине: «И что вы смеётесь?» Не помню, почему она так сказала…
Я пошла к вам. Все попрятались по кустикам. Один мальчик бежал и кричал: «Мамка! Мамка!». Ты заплакал, а я очень глупо сказала: «Вот ты любил играть в войну. Вот тебе и война». Ты ответил: «Да, это настоящая!»
В это время на вас были рюкзаки. Но потом, когда отменили тревогу и все пошли по своим вагонам, то тут же проводники заставили нас опять выйти. И вот когда поезд, освободившийся от пассажиров, тронулся и ушёл куда-то, оставив нас без всяких вещей, без денег, без документов, безо всего, вот тут было странное ощущение: «А что же будет? Что мы будем делать?» Потом поезд подали, освободив его от разбомблённых вагонов.
У нас в вагоне оказалась новая соседка. Еврейка. Ехали с сестрой к её мужу в Свердловск, сестру сильно ранило, разбило ноги. Пришлось оставить её на этом разъезде, в какой-то больнице. И я подумала, а если её мужа тоже мобилизовали? К кому же она едет? Что её ждёт? А война только начиналась…
Помню — вечер, света не было. Под Москвой затемнение. У кого-то нашлась свеча. Я сидела с Галей на руках. И в первый раз, и в последний тоже (потом мне никогда такие мысли не приходили в голову) подумала о том, что какой это будет ужас, если Гитлер добьётся своего? Гнусное состояние у меня тогда было. Не дай Бог каждому!
Между прочим, то, что со мной случилось в 38-м году, очень помогало мне в годы войны. Моим учителем был Уитмен. Я очень верила ему, в какое-то спасение в любых случаях, в его учении, в его словах «всё принять!». Но это как-то широко чувствовалось и понималось.
Вот и Свердловск. Освещённый, уже зимний (?). Закутанные встречающие наших пассажиров, те возбуждённо рассказывают обо всех наших перипетиях.
Едем дальше. Не помню, как приехали в Бийск. Перед Бийском какой-то новый пассажир, который появился в нашем вагоне, большую симпатию почувствовал к нашему семейству и советовал сойти с ним на его станции Хмелевское. Говорил, что устроит нас хорошо. Не знаю, по какой причине мы отказались. Может быть зря. Была бы совсем другая судьба.
Как бы там ни было — перед нами Бийск. Солнечный день. Тепло. Бабье лето. Деревянные тротуары, сплошь засыпанные шелухой от семечек. Я такого никогда не видела.
Отправились в Дом колхозника. Чисто. Опрятно, всем хватило места. И постояльцы народ симпатичный. Но как-то не помню подробностей.
Дальше ехать по адресу Анфисы мы не рискнули. Надо было ехать какими-то машинами дальше, ближе к Монголии (Я думаю, что это были уже предгорья Алтая). Тётя Люда пошла в роно, стала на учёт (она была учительницей начальных классов). Бубочка пошла в город, пришла с двумя круглыми буханками пшеничного хлеба, вкусными, белыми, пышными. Говорит, что всё очень дёшево.
Меня поразила здешняя столовая. В Бийске уже было много беженцев другой национальности. Наверное, Прибалтика. В столовой колхозников было немного, а эти чувствовали себя полными хозяевами. Встречаясь, издали они кричали друг другу: «Хэлло!» Европейцы! Местные сидели скромно.
Через несколько дней подъехал какой-то колхозник на двух телегах. Две лошади. В селе Новая Чемровка (недалеко от Бийска) нужна была учительница. Мы нагрузили наш скарб. Вот это я помню хорошо. Когда выехали за город, началась степь и эти холмы, лога. Удивляюсь, как мы не сложили головы в этом путешествии. Ведь лога настолько круты, что лошадям было не под силу сдержать оглоблями телеги, которые несло. А колхознику нипочём, доедем ли мы целыми. Сидит и не беспокоится. Я потом убедилась, какой удивительно беспечный там народ. Никаких эмоций.
Уже вечерело. Подъезжаем к сельсовету. По всей улице, у каждых ворот, у каждого крыльца стояли любопытные. Едут беженцы! Эвакуированные! Там война, а мы первые пострадавшие, старухи, дети.
Не помню всей процедуры в сельсовете. Решили на постой нас направить к Типикиной Марфе Фёдоровне. Кажется, её в этот час, когда мы к ним явились, не было дома. Старик, дед, был недоволен. Муж был на фронте. А где в это время был сын, Толя, я не помню.
Позволю себе заглянуть на 20 лет вперёд и рассказать об удивительном случае, который произошёл с моей мамой в 1960 году там, на Алтае. В конце 1950-х и начале 1960-х годов я работал в Алтайском заповеднике. В 1959 году меня назначили начальником Чулышманского отдела заповедника. Жить пришлось на кордоне Чодро, в долине реки Чулышман. От Телецкого озера надо было добираться до этого кордона три дня верхом. Со мной поехала моя мама. Мы прозимовали там, но в марте 1960 года меня вызвали в управление заповедника, а мама осталась жить в Чодро, где было всего четыре семьи, две — русских и две — алтайских. До райцентра, Улагана, было 75 километров верхом, а до железной дороги, до Бийска, от Улагана — больше 600 километров по Чуйскому тракту. В июне мне было поручено забросить в Чодро большую радиостанцию на самолёте АН-2. Этим же самолётом я вывез маму из Чодро. Высадил её на майминском аэродроме уже во второй половине дня. Этот аэродром расположен недалеко от Горно-Алтайска и прямо рядом с Чуйским трактом. До Бийска, до железной дороги, оставалось преодолеть что-то около ста километров. Я дал маме денег на дорогу и сказал ей, чтобы она выходила на Чуйский тракт и проголосовала бы на первую попутную машину до Бийска, а там уж на вокзал и — в Москву. Я не мог её проводить, потому что мне надо было лететь этим самолётом в Турочак.
Мама потом мне рассказывала, что с ней дальше приключилось. Она вышла на тракт, когда уже солнце было низко, подняла руку первому же грузовику, который катил в Бийск. Разговорилась с шофёром, рассказала ему, что в войну она была в эвакуации и жила неподалёку от Бийска, в Новой Чемровке, у Марфы Фёдоровны Типикиной. Что тут было с шофёром, говорила мама! Оказалось, что он сын Марфы Фёдоровны и зовут его Анатолий! Он звал маму к себе домой, хотел отвезти её в деревню к своей матери, которая была жива и помнила своих эвакуированных жильцов. В конце концов, Анатолий довёз маму до вокзала, помог взять билет до Москвы (надо было делать пересадку в Новосибирске) и посадил её в вагон. Удивительно, но подъехали они всего за полчаса до отправления поезда. Поразительное совпадение по времени и месту!
Но дальше…
Понравилось мне всё. Жалко, не сохранились мои записки, дневничок, который я всегда любила вести. Я с таким воодушевлением писала, как чудесно в этой избе, какая русская печь, где лежал дед, какой красивый полог-занавеска там и на полатях. Мы разместились в следующей комнате, горнице. Там была печурка, вроде той, какая была у нас потом в Чодро, на которой мы сразу стали варить манную кашку в маленькой кастрюльке для Галинки. У нас был сухой спирт. Мы много его с собой захватили. Были очень удивлены наши хозяева, когда увидели всё происходящее. Помню, что мы расположились к ночи все на полу, рядком. Помнишь ли ты эти ночи? Бубочка на раскладушке, бабуля на высокой койке. Началась наша жизнь.
Марфа Фёдоровна разрешила пользоваться русской печью. Продавала нам картошку, пшено, гусей. Начали мы жизнь сытно. Об этом писала папе восторженные письма. (Однако к весне стало голодновато. Помню, моя бабушка собирала молодую крапиву, которая росла в изобилии около плетёных заборов, и варила из неё щи и готовила даже котлеты. Этим и питались).
Смутно помню эту первую зимовку в Новой Чемровке. Помню бабулю очень шокировало, что колхозницы, не стесняясь, приходили в нашу избу, к нам в горницу поглядеть на москвичей. Набивалась иногда целая горница, рассаживались и смотрели. Помнишь ли? Я относилась просто к этому. Надо терпеть, если приехали в чужой край. У них свои законы, свои понятия. Ничего не поделаешь. Мы с тётей Людой старались быть гостеприимными.
Помню, Марфа Фёдоровна сказала, что правление постановило выдать нам поросёночка. Пошла я с ней за этим поросёнком в свинарник. Выбрали там какого-то, и принесла эту скотинку домой. Бедная свинушка. Не знала она, какие испытания выпали на её долю. Но испытания выпали и нам.
Поместили мы её в комнате, в которой мы располагались на ночь на полу вповалку, рядком. И ночью была у нас одна и та же забота, одни и те же хлопоты. Она бегает и когда начнёт поливать, что очень неприятно, когда рядом спят. Приходилось подставлять ей какую-нибудь посудинку и бегать за ней с этой посудинкой, чтобы не пролить на пол.
Ещё помню. Бабуля заболела крупозным воспалением лёгких. Болела тяжело. Всю ночь горела коптилка и колхозники, зная об этом и видя наше освещённое окно, предсказывали: «Помрёт!» Но мы выходили её. Ведь она была по моим теперешним понятиям совсем не старая. Она родилась в 1884 году. Значит, ей было тогда 57 лет. А я помню, как она сидит на койке (была у неё такая хозяйская большая, очень высокая койка) и говорит: «Какая нас ждёт голодная и холодная зима!» До чего она выглядела беспомощной, жалкой. И это в 57 лет!
С собой мы привезли швейную машинку «Зингер». И она могла бы шить, помогать нам. Ведь она умела шить. Заказали ей одни девушки пальто. Сшила. Понравилось настолько, что эти девушки (сёстры) даже переругались из-за этого пальто! Но для неё это было большой, непосильной, моральной и психологической перегрузкой. В конце концов, всё устроилось. Она стала вышивать. Не знаю, кто ввёл эту моду у здешних девушек. Они носили на голове какие-то косыночки. Перёд белой косынки, что на лбу, вышит. Не знаю, откуда мы брали белую ткань, но привезли с собой нитки «мулине». Их теперь не продают. Куда-то пропали. И вот этими разноцветными нитками она очень красиво вышивала узоры на платочках. Отбою не было от заказчиц! Не жалели продуктов. Кто картошку тащит, кто солёные огурцы, кто тыквы, морковку, всякие овощи. Всё у них своё, не жалко!
Это занятие началось в Чемровке. Я помню потому, что девушки, которых я знала по Чемровке, потом к нам приходили и носили эти косынки.
Не помню, как это же занятие продолжалось в Комарове (через год мы переехали в эту деревню, километрах в двадцати от Новой Чемровки), но прекрасно помню, как бабуля безвылазно провела зиму на печке, занимаясь этими вышивками. Здорово она нас этим поддержала! Да и для самой было приятное занятие!
В Чемровке на заседании правления решено меня было использовать в качестве бригадира огородной бригады. Ох, как это было для меня трудно! Помнишь ли бахчу в трёх километрах от деревни? Там я сажала огурцы, арбузы и дыни. Это красивый склон на солнечной стороне, внизу шла проезжая дорога, а за ней глухая болотистая, как там называли, чащá. Там я самостоятельно сделала шалашик на верхушке склона и со своими бабами дежурила там. Вы, дети, тоже что-то там делали. Ещё вы помогали колхозу убирать гусениц с листьев капусты. За это я вам начисляла трудодни.
На трудодни колхозникам выдавали сахарный песок, поскольку колхоз выращивал сахарную свеклу. Для нас это было настоящей неожиданностью, сюрпризом. Очень нас это поддержало. В первую осень я и работала на этой свекле. (И мне пришлось! Помню, как я возил куда-то эту свёклу в огромной корзине на санях, которые тащила лошадь. Я, гордый, только покрикивал: «Но-о-о-!»)
Следующей весной должны были сеять семена капусты на рассаду. Семян огородных колхозу не дали. И я решила ехать в Бийск, в соответствующие организации. Пока ходила по всяким учреждениям, мой обоз, с которым я приехала, ушёл без меня, и я решила идти по рельсам, по железной дороге. Дороги я не знала, но знала, что переправа через речку на лодке на нашу сторону в Чемровке прекращается к вечеру. А было уже поздно. Я вышла в степь. Иду по тропке, а куда, не знаю. Вдруг слышу, где-то тарахтит трактор. Такая радость. Я на этот звук пошла по целине. Трактор замолчал, но я его уже увидела. Увидела и тракториста, который почему-то лез под трактор. Он объяснил мне, как выйти к Чемровке. Но уже совсем стемнело, и когда я пришла к реке, перевозчика уже не было.
Конечно, можно было бы попроситься в любую избу, пустили бы переночевать. Но я решила идти в обход. Надо было идти берегом (Наш дом был на другой стороне), и я пошла. Шла долго деревней, уже была ночь. Все спали. Постучалась в одну избу, спросила, где железнодорожный мост, по которому переходят на ту сторону. Мне какая-то женщина растолковала: «Дойдёшь до могилок, пойдёт тропка через поле до оврага, а дальше мост»…
И вот, когда я дошла до поля, уже распаханного, и вышла на тропку, взошла луна. Лунная ночь! Димочка, поверь, это была такая красота! Луна отражалась на протоптанной почве. Вот где чернозём! Это надо было видеть! Потом шла я вдоль глубокого оврага. Теперь вспоминаю — ничуть не было страшно! Увидела мост. Как его перешла, не помню. Очутилась на той стороне. Дошла до конторы. Было уже, наверное, часа два-три ночи. В правлении горел огонь. Когда я вошла, шло заседание правления. Много людей. Я принесла долгожданные семена. И Толстых сказал: «Помогнём!» И ничем не «помогнули» за всё лето.
Осенью приехали за тётей Людой из Комарова (её перевели туда учительствовать), а я осталась у Марфы Фёдоровны до конца сезона. Жила у неё, а потом перебралась к Плеско. Ведь Татьяна Львовна с Олечкой (женой Николая Львовича) и с девочками Ирой и Наташей (мои троюродные сёстры) ещё летом приехали к нам на Алтай.
У нас на горе был свой огород. Посадили картошку, тыквы, подсолнухи, фасоль. Не помнишь? Осенью собрали подсолнечники, семечки. Отвезли их в Бийск, получили на них подсолнечное масло.
Вы все уже были в Комарове. Не знаю, как у вас шла жизнь. Я же собирала колхозный урожай. Из Бийска председатель приехал вечером с каким-то руководством, и несколько мешков моих замечательных огурчиков погрузили и куда-то увезли. Мне очень это было дико!
Но относились ко мне вообще колхозники хорошо. И к тёте Люде тоже.
Как ты ходил в школу, как занимался — не знаю.
Да! Дали нам домик на Игренюшке (Это такая маленькая речушка, почти ручеёк, приток речки Иткуль, которая протекала возле Комарово). Сначала всё было хорошо. У тебя, наверное, самые хорошие воспоминания об этом времени. Помню, у тебя была какая-то страсть. Всё, что возможно, менять с ребятишками. Вещь на вещь. И не всегда для тебя это было удачно.
Поросёночка нашего мы опустили в погреб, в холодной горнице. Смутно помню жизнь нашу в этой избе. Запомнилось, как однажды я рубила дрова около крыльца. А за домом по дороге ехал колхозник. Он молча подошёл ко мне, взял топор и нарубил гору поленьев. Я долго это помнила. Так было хорошо.
В этом колхозе в Комарове разрешалось эвакуированным брать с поля оставшуюся на зиму ботву от сахарной свеклы. Я запрягала Гальку. Её мы выменяли в Чемровке на какую-то мануфактуру у одной колхозницы. И поскольку мы за ней, за тёлочкой, очень усердно все ухаживали, кормили на убой в первую осень, то к следующему году она «огулялась». Помню, как вы шли с Риммой из школы и, поскольку пастух объявил вам об этом событии, вы бежали домой и кричали нам: «Наша Галька огулялась! Наша Галька огулялась!»
Ещё помню в Чемровке такой случай. Поздняя осень, непролазная грязь на улицах. Бредёт, хватаясь за плетни, эвакуированная… Это я! В чём я была, в какой обуви, не помню. Помню только, что когда мне навстречу вышел на дорогу охотник в полном, причём шикарном обмундировании, с ягдташем, галантно со мной поздоровался. Я помню ощущение какого-то стыда. Почему? За свой жалкий вид? (Очень хорошо помню этот случай, ведь я тогда шёл вслед за мамой).
Продолжаю дальше насчёт сахарной ботвы. Между прочим, эта Галька, уже корова, была норовистая и абсолютно не слушалась. И вот в поле зимой она вдруг заартачилась, а я совершенно потеряла самообладание. Одной рукой держа её за узду, другой стала лупить её, не щадя сил. Весёлое зрелище со стороны! Кто кого поборет!
И вот эта самая сахарная свекла была единственным кормом для Машки, нашего поросёнка. Бедное существо жило в погребе неотапливаемой горницы. Открывалось подполье, подымалась крышка, и в ведре на верёвке туда спускалась эта еда. Причём хрюшка подымала пятачок так высоко, как свиньи никогда это не делают. Что там она испытывала в лютые морозы, трудно представить…
На этом и заканчиваются мамины воспоминания.
