За что Дарью Донцову исключили из пионеров, как Евгений Бунимович поставил под сомнение гений Тургенева и почему Денису Драгунскому хотели выписать волчий билет — в воспоминаниях писателей.
Желание причесать всех под одну гребенку или стремление научить детей мыслить независимо? В разные эпохи литературу в школе преподавали по-разному.
Повезло тем, у кого был педагог, способный привить ученикам любовь к чтению. Но часто бывает и так, что интерес к литературе приходит не благодаря, а вопреки школьным урокам. Тут уж как повезет.
В издательстве АСТ готовится к публикации книга "Школьные воспоминания: мой урок литературы". Под одной обложкой в ней собраны воспоминания разных людей о школьных уроках литературы и преподавателях — забавные и смешные, познавательные и поучительные. Среди тех, кто поделился с авторами книги своими воспоминаниями, — люди, ставшие известными писателями. В День учителя ТАСС публикует отрывки из книги
Дарья Донцова: мне нельзя в партизаны
"Когда я училась в третьем классе, учительница нам предложила написать сочинение о партизанах. Замечу, что дело происходило в начале шестидесятых годов. На доске написали тему: "Если бы ты был партизаном, как бы ты воевал". И Грунечка Васильева (это мое имя, я на самом деле — Агриппина) написала, что ей никак нельзя идти в партизаны.
Написала честно и открыто, со всей своей детской простотой. Я объяснила, что очень боюсь физической боли, если меня поймают фашисты и станут загонять иголки под ногти, я всех партизан выдам, потому что не вынесу боли.
На следующий день после сдачи сочинения меня выгнали из пионеров. Школьницу Васильеву назвали на линейке страшной предательницей, которая не хочет воевать в партизанах.
Это оказался большой урок для ребенка, я сообразила, что говорить честно о своих мыслях и чувствах надо осторожно. Это — первое. И второе — не надо писать все, о чем думает твоя голова. Иногда честность и откровенность оборачиваются против тебя.
Евгений Бунимович: занудный Тургенев
Учитель литературы сперва заинтересовал меня разве что тем, что много курил, причем не как все, а через забавную трубочку.
Так вот, этот чудак с мундштуком на одном из первых уроков стал зачем-то читать вслух занудную сцену объяснения в любви из тургеневского "Накануне":
"…Она приняла руки, взглянула на него и упала к нему на грудь… он окружал своими крепкими объятиями эту молодую, отдавшуюся ему жизнь… никогда не изведанные слезы навернулись на его глаза … ты пойдешь за мной всюду? — Всюду, на край земли... сердце, его ли, ее ли, сладостно билось и таяло…"
Ну и так далее.
— Ну как? Нравится?
Мы пришли из самых разных школ одинаково опытными советскими девятиклассниками, и нас голыми руками взять было не просто.
— Да, очень. Это же Тургенев! — отвечали законченные пятнадцатилетние лицемеры.
— А тебе тоже нравится?
— Нравится.
— А тебе?
— Конечно, это же русская классика!
— А тебе?
Кто-то, не устояв перед напором учителя, с перепугу повысил градус: "Это гениально!" Кто-то на всякий случай вставил про великий и могучий. Так учитель добрался и до последней парты, то бишь до меня:
— А тебе?
Настойчивость настораживала. Чего он хочет, этот жилистый, рыжий, всклокоченный мужик? Чего мусолит? Получил ответ про гениальную русскую классику — все, погнал дальше.
Я впервые внимательно взглянул в выпученные сквозь толстые стекла очков глаза человека с литературной фамилией Раскольников. Неужели его интересует, что я на самом деле об этом думаю?
Я встал и сказал:
— Если честно, сам я в любви еще ни разу не объяснялся. Но, по-моему, это делается не так.
Класс загоготал, учитель вместе со всеми. Он заговорил о вымученности языка, надуманности эпизода. Прочитал совсем другой, действительно классно написанный кусок из того же романа.
Это было невероятно. Не то, разумеется, что классик, портрет которого висел тут же, мог писать так себе, не ахти. К девятому классу это уже не было для меня открытием.
Невероятно, что об этом можно было говорить — в школе, в классе, на уроке. И даже имело смысл говорить. Говорить о том, что думаешь.
Денис Драгунский: вера в Бога и сухое вино за ужином
"Однажды нас — наши два класса, "А" и "Б", — повели в театр.
Это было примерно в 1966 году. То есть мы были в восьмом классе.
Там, конечно, были не только мы. Там были школьники со всей Москвы — какое-то общегородское мероприятие.
Правда, мы никак не могли вспомнить, что это был за спектакль. Кажется, "Вишневый сад" в Театре имени Ленинского Комсомола. Или что-то другое. Но тоже очень классическое.
Ну, неважно.
Важно другое: юные зрители, в том числе и наши ребята, вели себя просто ужасно. Самые паиньки зевали и перешептывались. Остальные громко смеялись, кидались бумажками, делали из программок бумажных голубей и пускали их с балкона в зал. А в партере их кто-то ловил и бросал дальше.
Бедные актеры едва дотянули спектакль до финала.
Хлопали, впрочем, громко и искренне — очевидно, ребята радовались, что все кончилось, можно встать, размяться и пойти домой.
Тут к рампе вышел старый актер в гриме — кажется, Фирс? — и объяснил нам, какие мы невоспитанные и грубые люди.
— Нехорошо! — гневно и скорбно сказал он. — Стыдно!
В общем, встреча с искусством не состоялась.
Но мало этого! Через несколько дней в "Комсомолке" появилась статья, в которой все это было подробно описано, — с указанием номеров школ, где учатся такие, можно сказать, дикари. Номер нашей школы тоже был.
Стыд, позор, скандал.
И вот однажды утром в класс вошла наша Татьяна Гавриловна, учительница литературы. Она вообще была строгая дама, но тут она держалась особенно прямо, шагала особенно громко и смотрела особенно сурово.
— Состоялся педсовет, — сказала она. — Мы разбирали этот возмутительный случай. Я сама не могу понять, что произошло. Разве мы не воспитывали вас в духе интереса к театру, к искусству? Да и просто в духе уважения к труду! Ведь актеры — такие же труженики, как рабочие! Какой позор на всю страну. Вы знаете, какой тираж у "Комсомольской правды"? Двадцать миллионов экземпляров! Вы знаете, что каждую газету читают как минимум три человека? Шестьдесят миллионов советских людей теперь знают, какие дикие люди учатся в 175-й школе. Вам не стыдно?
Нам было стыдно. Мы молчали.
Она тоже замолчала. А потом добавила:
— Хотя играли они очень плохо...
Татьяна Гавриловна была непростая женщина и очень непростая учительница.
Немолодая — лет сорока, не меньше, когда мы были в восьмом классе. Небольшого роста, коренастая, скорее некрасивая, курносая, черноволосая, с химической завивкой. Белая кофточка, темный пиджак, темная юбка. Туфли на толстой подошве с тупыми носами.
Она читала нам вслух разные стихи. Вдруг, без предупреждения.
Однажды прочла "Елену Сергеевну" Вознесенского. Если кто забыл — стихи про любовь учительницы и ученика. "И стоит она возле окон, чернокосая, синеокая, закусивши свой красный рот, белый табель его берет". Это был некоторый шок".
***
"Помню, как я однажды написал в сочинении — десятый класс — две вещи.
Первое — что я верю в Бога и что народу нужна Церковь.
Второе — что немного сухого вина за ужином — ничего, кроме пользы.
Татьяна Гавриловна остановила меня в коридоре. Мы присели на банкетку. Был конец уроков, уже никого не было.
Она сказала:
— Я показала твое сочинение своим коллегам-словесникам. Они спросили, знаю ли я, куда ты собираешься поступать. Я сказала, что да, знаю. (Я собирался на филфак МГУ и всем об этом рассказывал). Тогда мои коллеги-словесники сказали, — продолжала Татьяна Гавриловна, — что я должна пойти в приемную комиссию этого вуза и показать им твое сочинение, чтобы тебя ни в коем случае не приняли, потому что ты враждебен и циничен.
— И что теперь? — спросил я.
— Ничего, — сказала она. — Никуда я не пойду, конечно же. Я не доносчица. Кроме того, это совершенно бессмысленно.
Отдала мне сочинение. Там были волнисто подчеркнуты некоторые, с ее точки зрения, стилистические шероховатости. Вместо отметки стояло: "./." (то есть "без оценки").
Подготовила Елена Васильева
Елена Сироткина Источник: ТАСС
