Эффект старой иконы. Изображение на дальнем плане кажется более крупным, чем на ближнем. Обратная перспектива существует и во времени, чем дальше от прожитых лет, тем все отчетливее и яснее видится то, что казалось забытым навсегда.
Связь
У меня зазвонил телефон. Будь он проклят! В двадцатый раз за последний час. Какой у него противный тембр, как он резок и неучтив.
Я давно заметила, что люди по телефону общаются преимущественно монологами. Самое главное – успеть сказать. Выплеснуть, оглушить, парализовать волной ненужных слов. Задаются риторические вопросы, которые совершенно не нуждаются ни в ответах, ни в собеседнике. Никогда нельзя предсказать финал даже самой мирной беседы. Честное слово, эта фраза про общающихся по телефону женщин бессмертна: откуда я знаю, что я думаю, пока не услышу, что скажу. Тема наматывается на тему, прошлое, настоящее и будущее сливаются в одно время несовершенного вида.
Часто теперь я трубку не снимаю, нет времени, сил, желания, сплю, читаю, думаю. Никакой звонок больше не возбуждает интереса. Смертельно устала от вольных интерпретаций на темы нашей сумасшедшей жизни. И от самой жизни. В тюркских языках будто бы есть время: недостоверное прошлое.
Боже мой, с какой страстью я мечтала о телефоне! Впервые он появился у нас только в 1987 году. Мама уже умерла, а так бы я ей звонила с работы и спрашивала: Как дела?
Я уже не отвечу маме, что скоро приду.
Десять лет искали блат. Десять лет стояли в очереди, которая не двигалась. Привыкли. Пропахшая мочой и крысами грязная будка с выбитыми стеклами – предел мечтаний. Проветриваемая всеми ветрами зимой, и раскаленная зноем летом, она была самым популярным местом в нашем районе.
“Двушки” в магазине просто так не давались. Нужно было обязательно что-нибудь купить. Но поскольку и денег особенно не было, то покупалась соль. Стоила пачка семь копеек. Даешь десять копеек, берешь соль – и как награда за покупку – «двушка», копейка – продавцу. Все довольны и счастливы. Очень удобно с пачкой соли в одной руке, с «двушкой» в другой, с запиской, кому позвонить в третьей – бежишь к автомату, который тут же заветную монетку и сжирает. Опять идешь за солью. Возвращаешься уже с двумя пачками, смотришь, а за это время и очередь собралась. Иногда она казалось мирной и даже веселой, с анекдотами, шутками-прибаутками и легким флиртом. «Девушка, давайте я подержу вашу соль». Иногда агрессивной: «Да подавись ты этой солью», но всегда под высоким градусом бдительности. А вдруг, кто-то проскочит без очереди, или сделает вместо одного звонка, два. Все по привычке следили друг за другом. Почти каждый рассказывал, словно репетировал, почему именно ему в такой час нужно срочно дозвониться. Это были трагедии, хочешь, не хочешь, а слушать приходилось, все орали истошно. Странный эффект, чем хуже слышали, тем громче кричали. Я с замиранием сердца слушала истории чужих судеб, осколки, фрагменты, по которым выстраивалась судьба – помню, кто-то пытался выброситься из окна, но и в этом отчаянии была неудача (а может быть, удача), человек не разбился, а сломал две ноги, и его жена у каких-то родственников требовала инвалидную коляску. А они почему-то не давали.
Бедные беременные девочки, озябшие, в порванных колготках, подбирающие какие-то жалкие и нелепые слова, отчаянно названивали своим возлюбленным. На том конце провода разговаривали лениво и неохотно, на полуслове нажимали на рычаг. Толпа сочувственно безмолвствовала.
История про попугая навсегда осталась в моей коллекции ненаписанных баек. Не очень молодая пара получила в подарок говорящего попугая роскошного оперенья. Кто-то хотел скрасить их одиночество. А попугай оказался матерщинником- полиглотом - немецким, французским, владел без словаря. Но предпочитал браниться на русском.
« Здравствуй, жопа, Новый год! - кричал он по утрам. – « На горшок и спать», – вопил по вечерам, когда глава дома, смертельно боясь соседей, пытался загнать разбушевавшуюся птицу в чулан. Так вот, забившись вдвоем в будку, они, перебивая друг друга, так и хочется написать, размахивая крыльями, картаво подражая попугаю, рассказывали об ужасе их нынешней жизни под вой и хохот толпы. Они хотели вернуть подарок, но им по телефону объясняли, что «дареному коню в зубы не смотрят».
По неписаному закону, через каждые три человека, можно было позвонить в “Скорую помощь” Это считалось без очереди. Исключений не помню, даже в тот день, 21 сентября, когда умерла мама.
Сколько раз, взяв потную, отлакированную сотнями чужих ладоней трубку, слушая гудки, я обращалась наверх, в самую высшую инстанцию – прямо к богу с просьбой о такой малости – я не просила таланта, богатства, удачи, а только собственный шестизначный номер. Но меня там также не слышали, как и на АТС. И оказывается, правильно делали.
Я тогда не разговаривала по телефону часами, а запойно писала обыкновенной шариковой ручкой в школьной тетрадке в клеточку. И ничто меня не отвлекало, и звучащие в гулкой тишине высокие и чистые голоса обещали блаженство мира, в котором я была только одна. Временно недоступная.
Цвет
Что больше всего унижает человека? Уродство. Спустя целую жизнь, могу с точностью воспроизвести это изделие, которое, как все в те годы, было дефицитом. Сиреневые рейтузы* – нет, они не были цвета сирени или ирисов, сливы или турецкой смоквы, в природе такого цвета вообще не существовало и не существует – смесь грязно-розового с тускло-сиреневым в равной пропорции. Внутри байка, имеющая особенность после стирки скатываться и линять, снаружи пористая ткань, все после той же стирки, увеличивалась в размере. Плюс резинка, которая почему-то садилась, и впивалась в тело. Чуть повыше пупка оставался не проходящий, как шрам, красноватый след. Все это называлось нижним бельем, и было сезонным – зимним и осенне-весенним. Последнее было цвета чахлой травки. Рейтузы предательски выглядывали из-под школьного платья. Мужские кальсоны и женские рейтузы, иногда еще называемые панталоны – кошмары юности. И дело даже не в том, что они были некрасивы и не эстетичны, бог с этим, не привыкать. Послевоенное поколение было воспитано в гордости – мы победили фашизм, мы строим коммунизм. Нижнее белье, в конце концов, породило массу комплексов - в самом процессе раздевания был ужас. Поход к врачу – унижение. Общественное переодевание в такие же кошмарные шаровары из сатина на уроках физкультуры – вечно красные щеки от неловкости и пылающие уши. И в то же время – тайная оценка – у всех ли так. Одинаковость не приносила покоя. Правда, были еще хуже, с заплатками, но преимуществ это знание не давало, наоборот, погружало еще в больший стыд, объяснить который было очень трудно. Секс представлялся чем-то стыдным именно из-за боязни предстать перед кем-то в сиреневых панталонах. Пусть на мгновение, в мечтах, пусть в абсолютной темноте перед стыдливой спиной в семейных сатиновых трусах до колена. Такие страшные картинки рисовало девственное воображение. Эротика зависит от антуража. Свобода – от одежды. Интеллект в 16 лет не заменит белоснежного кружевного воротничка и шуршащей юбки из черной тафты. А под юбкой – батистовых трусиков.
В конце 50-х в Москву из Парижа (!) приехал Ив Монтан. Как известно, именно в эти годы наш Никита Сергеевич объявил оттепель, от которой стал таять ледяной железный занавес. Конечно, допуск в советскую культуру определялся политическим имиджем музыканта: он должен был, по крайней мере, бороться за мир.
Парижский гамэн в водолазке (вожделенная мечта, для исполнения которой потребовалось еще 10 лет) в обтяжку, знаменитый актер, шансонье и муж великой актрисы Симоне Синьоре, он покорил Москву своими песнями, которые потом были записаны на пластинках в 78 оборотов. Корундовые иголки продавались в специальных коробочках. И все было так хорошо. Мы пели «Большие бульвары», «Се си Бон», любили Францию, а Ив Монтан – СССР. Но тут случилась история анекдотическая. Она хорошо известна, но от этого пикантность ситуации не устаревает. Кто-то сводил именитых гостей в ГУМ, где именно в этот момент и « выкинули» злополучные сиреневые рейтузы с начесом. Потрясенные до эстетического шока французские друзья - Ив Монтан и Синьора Синьоре - будто бы спросили у переводчика: «Как у вас происходит зачатие?», не получив внятного ответа, купили изделие, как сувенир на память о легкой российской промышленности – и привезли в Париж, видимо, для куражу и смеха. А может быть и для предметного размышления о строе, который претендовал быть «впереди планеты всей».
Вышел скандал. Кремль обиделся. Имя Ива Монтана вымарывалось из пантеона французских шансонье, в многочисленных неделях французско-советской дружбы ему уже не было места. Тем более, к тому времени он имел самое прямое отношение к передаче «LApostrophe», столь радушно принявшей Солженицына. Политические страсти разгорелись из-за нижнего белья, и лучшая половина человечества, которая носит сегодня нечто воздушно-кружевное ведущих марок мира «Lou», «Bolro», «Kenzo», « Felina» постичь этого не может.
***
Р.S. Как вы думаете, моему внуку это будет интересно?
